Морской конек - Джанис Парьят

смотрел на потолок, на уплывающие тени, падавшие за окно. С улицы раздавались крики – я не знал, радости или гнева.

Было два с лишним, когда я ушел. На ночном автобусе доехал до набережной, остаток пути прошел пешком. Брел вдоль реки – был прилив, и Темза вышла из берегов, набухшая морем. Шел мимо пришвартованных лодок, фонарей, прожигавших в небе дыры, и одиноких фигур, исчезавших, как дым в ночи.

Когда Николас писал мне записку, он был возле моря. Так мне нравилось думать.

Возле моря, там, где воспоминания кружили над ним, крича, как чайки. Бесшумно скользили сквозь воздух, напрягая неподвижные крылья, серые с белыми крапинками, как кусочки зимнего неба. В такие ночи, как эта, они слетали с воды и кружили за его окном, их крики были почти человеческими. Впусти нас. Они умоляли снова и снова, и внезапно – все вместе, как будто забыли, что сейчас не день. Их крики, резкие и ясные, носились в воздухе, ища что-то потерянное.

Как и он для меня, они были живы, но были призраками.

Молодой человек, бледный и светловолосый, был любовником Николаса. В этом я не сомневался. Должно быть, лет ему было как мне, когда я впервые встретил Николаса. Я видел эту картину – юноша лежит в кровати, его кожа становится серебряной в ночном свете, в бассейне ртути. В тот день он проснулся, натянул джинсы, тугие и узкие, набросил мягкую рубашку, зеленую, как листва (может быть, подарок Николаса), тяжелое зимнее пальто, твидовое, винтажное, и вышел. Но простыни сохранили контуры его ног, рук и торса, подушка – впадину.

На секунду я перегнулся через перила; Темза лежала под ними, неподвижная и гладкая, волшебным образом незримо пришитая на горизонте к небу. Узкое, но пустое пространство, странно перевернутый мир. В летние месяцы глубокие сумерки надолго переходили в ночь, небо становилось темно-синим, но никогда – черным. В конце сентября все становилось жестче, все было холодным и хрупким.

Пока я шел, широкая дорога, обрамленная викторианскими домами и аллеей деревьев, сужалась и теряла очарование, пока я совсем не потерял реку из вида. Наконец я добрался до бело-зеленых Тринити-Гарденс и высоких мемориалов со списками пропавших без вести кораблей и моряков. Улицы в этой части города, застроенные многоэтажными стеклянными домами, были пусты. По вечерам пабы кишели нарядными гуляками.

Я прошел мимо занавешенного окна, в котором горел свет. Из него струилась, как теплое золотистое сияние, музыка. Нежное трепетание струнного квартета. Ноты набухали волнами, поднимались все выше, будто кто-то карабкался по ступеням высокой, бесконечной башни. Ноты дрожали, то и дело смешиваясь, и внезапно обрывались.

Я добрался до пустынной улицы, миновал закрытый магазин сэндвичей и наконец пришел в маленькую квартиру-студию, которую снимал, напротив церкви. Иногда по вечерам я слышал колокольный звон, и он напоминал мне о родном городе, о звуках молитвы, наполнявших пустое небо.

Моя комната была на четвертом этаже, к ней вела затхлая, узкая лестница, застеленная уродливым пшенично-коричневым ковром. Когда я вошел, было темно – днем, уходя, я забыл оставить свет. В углу стояла моя кровать, зажатая двумя шкафами, у стены – маленькая кушетка, у окна с видом на улицу – письменный стол. На нем разместились низкая настольная лампа, мой ноутбук, карманный путеводитель по Лондону и сувенир, смотревшийся неуместно лишь потому, что он был здесь единственным – маленькие, не больше мизинца, волы из пятнистого нефрита, непроработанный макет. Одна дверь вела в кухню, крошечное пространство, забитое полками и стойками, как кубик Рубика, а другая – туда, где расположился единственный в квартире предмет роскоши, глубокая кремовая ванна.

Я повесил куртку, вынул из карманов все, что там лежало. Положил конверт на стол, пошел в кухню, включил чайник. В холодильнике было вино, но меня вполне устраивал чай. Ночной воздух чуть прояснил мою голову, но все напитки, выпитые за вечер, по-прежнему ощущались. Мои пальцы пахли художником.

Я побродил по комнате, снял туфли, джемпер. Постоял у окна, откинул жалюзи – передо мной поднялся силуэт церкви, а под ним я представил себе город, вырезанный из света и тени, поднимавшийся и опадавший, как бесконечный прилив.

Все это время я старался не думать о нем. О белом четырехугольнике, легком и безобидном, как перышко, тянувшем меня к себе. О непреодолимом океанском течении. Я посмотрел на него. Коснулся, желая убедиться, что он настоящий.

Я пытался открыть его в книжном магазине, пока люди расхаживали туда-сюда и пили вино. Я отошел в сторону и вернулся раньше, чем кто-то меня заметил, как раз вовремя, чтобы Сантану сказал мне: «Нем, я хочу тебя познакомить…»

Снаружи шел дождь, капли падали на землю, шлепая по навесу, серебристыми дорожками. Небо потемнело и исчезло, воздух засиял спрятанным светом. Говорят, что смотреть на картину – все равно что наблюдать за непосредственными жестами художников.

Нет ничего непосредственнее, чем записка, написанная от руки.

Дорогой Неемия,

Мой строитель новых миров,

Надеюсь, ты найдешь свою колесницу крылатых коней.

НП

И, как будто уже это было недостаточно загадочно, из конверта вылетело и приземлилось на пол что-то еще. Четырехугольник бумаги, тоньше, чем записка. Я поднял его, разгладил – это оказался билет. На музыкальное представление в Лондоне, до которого оставалось больше месяца. Я включил ноутбук. Он зажужжал, пробуждаясь к жизни, экран загорелся ярким, внезапным светом. Окно внутри окна. Я мог найти здесь что угодно, кроме того, что искал. Я бережно вбил в поисковик слова: струнный квартет «Орфей», удалил, вбил другие: Лодердейл Хаус, Лондон. Вот куда Николас хотел меня пригласить. Может быть, вот где мы наконец встретились бы.

Если вы посетите Галерею Академии Флоренции и заглянете в тот зал, где находится Давид, вам будет трудно смотреть на что-то еще. Он расположен справа от входа. При виде него вы погрузитесь в транс. Он стоит под великолепным куполом и купается в естественном свете. Он – ангел. Вы будете медленно обводить его глазами, то отводить взгляд, то смотреть на его руки и ноги. Изучать форму совершенства, вырезанного из девятнадцатифутового блока мрамора. Вы не сможете думать ни о чем, охваченные трепетом. Все ваши слова и эмоции вдруг покажутся вам неподходящими, нелепыми, неуместными.

Но если вы, войдя, повернете налево, вас полностью захватит другое произведение.

«Пленники» Микеланджело. В темном коридоре – ряды фигур, высеченных для так никогда и не построенной гробницы папы Юлия II. Незавершенные, они обречены вечно бороться с камнем. В отличие от