Морской конек - Джанис Парьят

большинства других скульпторов, строивших модель, а потом согласно ей размечавшим блок мрамора, чтобы знать, где резать, Микеланджело всегда творил свободно, начиная резать с центра и продвигаясь дальше. Его фигуры появляются из камня, как если бы они выходили из воды. Они не погружают ваш разум в тишину, а напротив – пробуждают. Ваше воображение поражает их хрупкость, их стойкость. Они – бесконечная метафора. Безграничная возможность. Они очень похожи на все незавершенное в нашем собственном существовании.

Мы так дорожим незавершенным, потому что оно дарит нам множество жизней – ту, которой мы живем, и множеством других, которыми мы могли бы жить. Мы – дети непостоянства. Страстно бесстрастного. Незавершенного. Недоделанного. Неоконченного. И лишенного выводов.

Давид будет только Давидом.

Вначале меня охватило неописуемое возбуждение. Волнение, вновь и вновь вспыхивавшее в самые непредсказуемые моменты. Я расплачивался за апельсины в супермаркете, я стоял на светофоре, а вопросы пронзали меня крошечными острыми стрелами: почему? Как? Что он имел в виду? Что теперь случится? А потом все увяло.

Записка превратилась в пресс-папье. Я не заметил, как она изменила форму.

Мы всегда скованы цепями. Вынуждены хотеть и не хотеть. Завершать и оставлять незавершенным. В конце концов записка начала меня раздражать. В определенной мере даже пугать. Встретившись с Николасом на концерте, я в конце концов пришел бы к тому, что называется доказуемым результатом. Он мог быть каким угодно, от поэтического до банального. От великолепно воображаемого до разочаровывающе реального. Неизбежно было бы продолжение. Возможно, даже финал.

Quod erat demonstrandum. Что и требовалось доказать.

А если бы это не смогло сравниться с тем, что я представлял себе все эти годы?

А если мы все всегда хотим только этого? Того, что не произошло?

Как будто это единственный способ освободиться от ответственности за настоящее.

И все-таки. И все-таки как же это тянет.

Как удивительно близки нити нашей жизни. Возможно, они ближе, чем я когда-либо мог представить. Возможно, нам так нравится верить, что мы обречены на судьбу, потому что мы обречены постоянно с ними соприкасаться.

Мы постоянно колеблемся. Как маятники.

Я не знаю, сколько ночей пролежал без сна в темноте. Мучился бессонницей в самые глубокие и тихие часы. Кровать подо мной была мягкой и теплой, одеяло, отброшенное, лежало в стороне. Вдалеке доносились гудки полицейских машин, машин «Скорой помощи». Невероятных происшествий ночи. Порой я, сам того не замечая, ускользал в черную бездну сна. А потом открывал глаза, видел, что наступило утро, и слышал звук дождя. Воды. Вот что меня обычно будило. Я искал воду, держа в руке серебристо-синюю рыбу, пробегая через здание, которое могло появляться только во сне – собранное из множества других, знакомое, но не дававшее возможности свободно двигаться. Во сне я искал комнату с аквариумом.

После того, как потерял сознание в лесу, я очнулся, окутанный почти абсолютной темнотой.

Это были долгие, бесконечно растянувшиеся секунды дезориентации, когда не можешь понять, где ты, когда все знакомое тут же затуманивается неясностью. На этот раз туман не спал. Я оказался там, где никогда раньше не был.

Шторы, плотные и широкие, отграничивали меня от дневного света. Я потянулся влево, нащупал лампу на прикроватном столике, попытался включить. Комната была большой – вдвое больше комнаты в студенческом общежитии, – и вся мебель, тяжелая, из полированного дерева, дышала тихой, уверенной роскошью. Мы с Калсангом вместе могли бы, пожалуй, поместиться в шкаф в углу, прекрасный шкаф с изящно вырезанным цветочным узором. Зеркало в полный рост рядом с ним, наклонившись вверх, отражало простую, ясную географию потолка. В центре на низком столе стояли резные фигурки – слон, рыба, вол – и лежала стопка журналов. Не тех, что я видел в чужих домах или в своем собственном, «Фемина» или «Индия Тудей», а толстые глянцевые зарубежные издания. Все поражало меня безупречностью вкуса. Единственное, что придавало комнате яркости – ряд картин на стене, как я теперь понимаю, замысловатая народная живопись мадхубани. Но в то время странные фигуры лишь усилили тревогу, начинавшую во мне нарастать.

Я очнулся в незнакомом доме, в незнакомой комнате.

Потом мне вспомнились руки, поднимавшие меня, их осторожная доброта. Вчера они не причинили мне вреда, не собирались причинить и теперь. Тишина сочувствовала мне. Я был в безопасности.

Моя одежда, как и все, что меня окружало, тоже была чужой. Кто-то снял с меня джинсы и футболку – их нигде поблизости не было – и облачил меня в белую рубашку, свободную, мягкую и легкую, как дым, и длинные панталоны, приятно обвивавшие ноги.

Кто переодел меня? И как много успел рассмотреть?

Я выбрался из кровати, встал перед зеркалом. Тупая боль пронзила мои руки, спину, бедра. Я был расколот на куски. Кожа чудом стягивала их в единое целое. Стянув рубашку, я увидел на правом плече огромный, зеленовато-фиолетовый синяк. Над ним – очищенную, бережно перевязанную рану толщиной в палец. От нее остался шрам, плоское, светлое воспоминание, вспышка серебра на белом.

Сегодня я проснулся. Ленни не проснется никогда.

Если бы я мог, я остался бы в этой комнате навсегда. В комнате, где не было календаря, не было часов. Не нужно было ни с кем сталкиваться. Не было людей, чьи голоса я слышал. Моей семьи. Моей потери.

Из окна, сквозь листья нависшего нима, видна была полоска сочного газона и россыпь цветов – космей и бегоний. Такие цветы сажал возле дома мой отец.

Я хотел бы остаться здесь, укутавшись в уют незнакомого. Абсолютную новизну. Вокруг меня был чистый лист, фантастическая легкость неизвестного. Какое облегчение. Эта одежда, эта комната, мебель, картины, стол – все было отпечатками не моей жизни.

Никто не требовал уходить, я мог оставаться здесь, пока кто-то не пришел бы за мной. Но сколько это могло длиться? Я решил, что не стану злоупотреблять чужим гостеприимством.

Хотя если бы я мог, я забрался бы обратно в кровать, в ее собственное царство, натянул простыни, чистые и свежие, на голову, и на долгие дни, на долгие годы притворился, что сплю.

В конце концов я распахнул дверь и вышел в коридор.

Слева от меня находился пустой обеденный зал, стол, накрытый для призраков. Справа – арка, ведущая в просторную гостиную.

Вот что мне нужно было сделать: найти хозяина, поблагодарить его и уйти. И, конечно же, попросить вернуть мою одежду. Не мог же я идти в этом.

Да, нужно было сказать, я в порядке, спасибо. Вчера… что ж, я смог бы