Шкала жизненных ценностей - Герман Николаевич Муравьев

матери. Сработал инстинкт, собака не поняла добрых намерений своей хозяйки, так любившей ее, и нанесла ей серьезную травму.

…В пригородной электричке – битком народу. Рядом с немолодой женщиной, пристроившейся на краешке сиденья, стоит молодая мама с ребенком-дошкольником. На очередной остановке освобождается соседнее место, и женщина предлагает матери с сыном сесть. Но вдруг, как гром с ясного неба: «Сидишь и сиди! Чего суешься? Без тебя знаю, что делать!» Так отреагировала на доброе деяние «благодарная» мама, мгновенно превратившаяся из миловидной молодой женщины в злобную фурию. (Я уже не говорю о «нравственном» уроке, извлеченном сыном из материнского поступка.)

Роднит оба примера фактор, определяющий поведение собаки и человека в сходных ситуациях – животный инстинкт. Собака восприняла доброе действие извне как покушение на свой «законный» кусок мяса. Молодая женщина расценила доброе намерение извне как унижение своей самости, покушение на гордыню, не признающую советов, подсказок и других «прикосновений» к ней. В результате человек повел себя как собака (в худшем смысле слова!), инстинктивно «защищая» свое, кровное.

Разнятся же эти примеры тем, что собака нанесла своей хозяйке травму телесную, а молодая женщина пожилой – рану душевную. Вторая – опаснее, так как она может оказаться незаживающей и потому способной ослабить или убить желание делать добро. Если же добродетельная личность еще и болезненно восприимчива к грубости и хамству, то очередное благодеяние с подобной реакцией на него может нанести непоправимый ущерб здоровью современной доброй самарянки.

* * *

Есть люди, которым произнести слово «спасибо» или иным образом выразить свою благодарность, ничуть не легче, чем укусить собственный локоть. Это – уродливая реакция на уже содеянное добро, но есть и другая разновидность нравственной аномалии подобного рода: неприемлемость добра в принципе, отторжение его еще на стадии доброго намерения извне.

Холодный отказ от приятия добродеяний, равно как и потребительское отношение к ним, воздаяние равнодушием и злом своему ближнему – все это морально разлагает последнего и отторгает его от добрых дел (по крайней мере – способствует тому). Учитывая же многообразие и многочисленность проявлений недружелюбия к ближнему, насыщающих нашу повседневную действительность, можно предполагать неуклонное снижение нравственного потенциала общества за счет снижения в нем количества «действующих» ближних. Разуверившись в заповеди: «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. 7,12), доброжелательные, но легкоранимые люди станут руководствоваться иным житейским принципом, особенно популярным в армии – «Инициатива наказуема!». Наученная горьким опытом часть наших потенциальных ближних может прийти к вполне очевидному выводу: «Зачем все это мне нужно!» и, как следствие, отшатнуться, пополнив ряды обитателей зоны равнодушия, где нет ближних, где содеяние добра не является обязательным нравственным требованием.

Сохранить в человеческом обществе «институт» ближних возможно только стараниями обеих сторон – как тех, кто способен стать ближним, так и тех, кто способен, обретя ближнего, возлюбить его, как самого себя. Первые должны научиться подавлять в себе голос оскорбленного самолюбия и не терять желания творить добро, к чему и призывает апостол Павел: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12,1); вторые же обязаны следовать иной заповеди того же апостола Павла: «Каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию» (Рим. 15,2). Выполнение этих взаимных условий не только сохранит, но и значительно приумножит число ближних, ибо в этом случае вместо возможного исчезновения единственного ближнего рождается, пусть даже на короткий срок, пара взаимно ближних людей, внесших свой вклад в потепление морального климата вокруг нас.

В притче о добром самарянине последний не просто спасает «некоторого человека», но делает это совершенно бескорыстно. Более того, он затрачивает во имя спасения незнакомца и его дальнейшего благополучия время, деньги, материальные средства. Перенесемся теперь из евангельской притчи в нашу постсоветскую действительность, где единственной мерой всех вещей являются деньги, деньги и еще раз деньги.

…На фонарном столбе – бумажка, текст набран крупно. Читаю: «Утерявшего на этой остановке ключи и документы прошу обратиться по телефону (номер). Верну за вознаграждение». Правда, чаще встречаются обращения иного рода: «Нашедшего ключи и документы убедительно прошу вернуть их за вознаграждение».

Что можно сказать в отношении этих заборных и столбовых объявлений? Да только одно: объект заботы доброго самарянина из Евангелия от Луки, то есть пострадавший человек, за два тысячелетия христианской эры трансформировался в объект беззастенчивой наживы для ничем не гнушающегося «доброго самарянина» наших дней. Данный вывод косвенно подтверждает и тот человек, который нуждается в экстренной помощи: хорошо зная «бескорыстную» натуру современного ближнего, он заверяет последнего в том, что награда непременно найдет своего «скромного и самоотверженного» героя. Но можно ли считать это воздаянием добрым делом, если само дело даже не предполагается добрым, по меньшей мере – бесплатным? Думается, что нет, хотя существует и иное мнение, оправдывающее деляческие взаимоотношения людей в случаях, аналогичных рассмотренному выше. Что ж, в свете современной морали элементарная «порядочность» межчеловеческих отношений просто не может не базироваться на взаимовыгодной основе – тлетворный дух рыночных отношений подчинил себе как любовь ближнего, так и любовь к ближнему. (Впрочем, шкурные повадки не были чужды и людям античных времен. К примеру, на стене дома в Помпеях сохранилось объявление: «Из лавки пропала бронзовая ваза. Если кто возвратит ее, получит 65 сестерциев, а если укажет вора, так что сможем выручить вещь, – 20 сестерциев» [54], с. 106.

«Я не виноват!» и «Я прав!» – две стороны одной медали

Данная тема, как и предыдущая, посвящена многоликой человеческой самости. Точнее – двум ее «ликам».

Название рассматриваемой темы подразумевает присутствие в одном человеческом «Я», наряду с другими разновидностями, двух смежных форм самости, двух ее ипостасей: пассивной, оборонительной, и активной, наступательной. В основе отрицания «Я не виноват!» лежит присущий всему живому защитный инстинкт, страх перед возможным наказанием; безапелляционное же утверждение, точнее, самоутверждение «Я прав!» является формой морального подавления «неправых». (Не следует, однако, смешивать огульное, бездоказательное «Я прав!» с выдержанным и аргументированным обоснованием личной точки зрения в спорной ситуации.)

Рассмотрим вначале ипостась человеческой самости, выступающую под прикрытием категоричного – «Я не виноват!».

* * *

Отрицание собственной вины, о чем уже говорилось, есть не что иное, как естественная защитная реакция человека. Страху перед наказанием «все возрасты покорны». Ребенок в соответствующей ситуации станет испуганно уверять: «Это сделал не я! Она (к примеру, игрушка) сама сломалась!». Взрослый же человек в свое оправдание изобретет что-нибудь менее наивное, но внутренний мотив тот же – боязнь ответственности.

Конечно, жизненные обстоятельства могут сложиться таким образом, когда вопрос «виноват – не виноват» обретает судьбоносное значение для человека: доброе имя или порочная репутация; свобода или тюрьма;