К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

квас, выполняя салонные поручения Талейрана и Клавьера: кого-то с кем-то поссорить, до кого-то донести нужную информацию, — а полученные деньги спускала на развлечения, вино и мужчин, и это было очевидно по ее опустившемуся облику. Молодость еще позволяла ей считаться красивой, но зрелище она производила не самое приятное: ела неряшливо, пила много и жадно — графин пустел на глазах, в ее взгляде постоянно мелькали завистливые недобрые чувства, которые герцогиня испытывала, очевидно, к каждой женщине, выглядевшей более благополучно.

Мне было даже слегка жаль ее, и страшно от того, во что может превратиться прежде благородная дама, решившая вести так называемую независимую жизнь. Нет, если бы мне пришлось жить в Париже без мужа, я бы постаралась устроиться более правильно. Я бы не хотела, чтоб дети видели меня такой… И я бы не тратила свое время на ожидание пения какого-то красавчика Гара в сомнительном ресторане. «Надо расспросить ее об Англии, — мелькнуло у меня в голове, — а то она станет совсем пьяна и ничего не расскажет».

— Как вы жили в Лондоне, Эме? — спросила я как можно спокойнее, положив и себе на тарелку кусок пирога. Должно быть, начав есть, я немного развею ее недоверие и расположу к откровенности. — Какова судьба аристократок, которые уехали туда?

Герцогиня де Флери не отмахнулась от моего вопроса. Напротив, несмотря на опьянение, она заговорила об Англии с такой готовностью, что я поняла: это именно та тема, на которую ей было поручено говорить со мной. Пить она не прекращала, но речь ее звучала вполне связно, и вывод из рассказа напрашивался один: Лондон — это конец жизни, нечего даже думать об эмиграции туда!

— Бр-р, этот туман! Эти дожди… и этот их дурацкий высший свет! В мае собираются на скачки, в августе идут на охоту и купаются в море, в январе разъезжаются по усадьбам — словом, все наоборот, все не так, как было в Версале! Там очень своеобразный светский сезон… да еще попробуйте поучаствовать в нем! Для этого нужно быть представленной ко двору, а как это сделать дамам, которые в разводе?

— Но ведь наши подруги, уехавшие туда, зачастую не были в разводе, — возразила я.

Взгляд Эме был откровенно насмешлив.

— Не были? Так вот скажу я вам, они почти все в течение первого года жизни в Лондоне потеряли мужей. Не в том смысле, что мужья умерли, — мужья просто сбежали! Так поступил сначала мой муж герцог де Флери, потом — мой второй муж граф де Монтрон… Граф д’Артуа не живет с супругой даже для видимости, она обитает теперь в Австрии! А Натали де Лаборд, герцогиня де Муши? Бедняжка! Она тронулась рассудком, гоняясь за своим вероломным мужем, который нашел для себя новую красотку и знать не хотел жену! Сейчас она вернулась в Париж и, возможно, хоть здесь ее здоровье восстановится…

— А Тереза де Водрейль? — вырвалось у меня негромко.

— Господи, да она давно умерла, — ответила Эме небрежно. — Сиротами остались пятеро детей, а граф де Водрейль скоропалительно женился на своей кузине, которая младше его на двадцать лет!

— Тереза умерла?! — переспросила я ужаснувшись. — От чего?

— По слухам, от чахотки. В Лондоне довольно легко можно подхватить эту болезнь, разве вы не знали?

Я молчала, чувствуя, как у меня все сжалось внутри. Тереза, подруга детства, воспитанница санлисского монастыря…

Я очень давно не слышала о ней, но и мысли не допускала, что ее нет в живых, — она ведь старше меня всего на два года! Чахотка? Должно быть, жизнь в Лондоне действительно была тягостна, если подобная хворь прицепилась к высокой, сильной, обычно такой румяной женщине…

«И мне тоже ехать в Лондон? В такой климат? Зачем?»

Эме, которой было поручено отвратить меня от Англии, наверное, сама не подозревала, насколько преуспела. Она еще бормотала что-то о безумии английского короля, о том, как жители Туманного Альбиона не любят французов, и как там тяжело жить, не имея денег, но для меня самым убедительным из ее рассказов было именно сообщение о Терезе. Черничный дом, Блюберри-Хаус — может быть, он и мил, и красив, но все мое существо сопротивлялось переезду туда, и любая улица Парижа, запруженная сбродом, была приятнее, чем все вместе взятое благопристойное английское общество…

«Нет, не надо спешить. Надо присмотреться к консульскому двору. Александр влечет меня в Англию, туда, где мне наверняка не понравится… Да еще там будет постоянно мелькать леди Мелинда… Кто знает, как подействуют на меня лондонские дожди вкупе с переживаниями ревности? Моя мать умерла от чахотки, значит, это может задеть и меня… А ведь я молода, и у меня столько маленьких детей! Оставить их сиротами, как оставила своих малышей Тереза? Господи ты Боже мой, с такой участью я не согласна!»

— Новая любовь графа д’Артуа, графиня де Поластрон, к слову, тоже больна, — сказала Эме, будто прочитав мои мысли. — Да-да! И тоже чахоткой.

— Однако ж англичане живут и не умирают, — попыталась возразить я.

— Не умирают, конечно, — подтвердила герцогиня, слегка икнув. — Они привыкли! А француз, когда оказывается там, не может унять ностальгии, — спросите хотя бы у Талейрана. Эта ностальгия и сводит наших в могилу.

— Но мой отец живет там уже давно. И мой сын…

Разговор прервался, потому что к нашему столику приблизился мужчина, при виде которого глаза Эме де Куаньи заблестели. Это был щеголь невероятного в общем-то вида: в коротком сюртуке и немыслимо высоко натянутых узких брюках-лосинах, обтягивающих сильные длинные ноги, в галстуке, завязанном едва ли не вокруг ушей, и с бесчисленным числом темных завитых локонов, спущенных на лоб. Плечи сюртука были явно набиты ватой, что делало фигуру этого молодца похожей на фигуры древнегреческих дискоболов. Он был высок, красив и настолько самоуверен, что не приходилось сомневаться: его вид — никакая не нелепость, а последний писк парижской мужской моды.

— О, Гара, радость моя! Я не ждала тебя так рано!

Эме протянула к нему руки и без всяких церемоний обменялась с молодчиком поцелуем в губы. Выпрямившись, он пошарил по карманам и, отыскав в них конфеты, щедро отсыпал мне и герцогине по полфунта леденцов.

— Я так спешил угодить вам, мои прелестные, что пришел сегодня пораньше. Надеюсь, у меня будет сегодня успех!

Он говорил, сознательно пропуская в речи букву «р». Эме хрипловато расхохоталась:

— Гара, он такой выдумщик! Это его затея — реформа языка, не удивляйтесь, дорогуша!

— Согласная «р» чересчур груба, — свысока пояснил мне молодой человек, — поэтому я вычеркнул ее из алфавита. И половина Парижа последовала