Соблазнитель - Ирина Муравьева

– Зачем мне в деревне сидеть, посудите? – спросила она. – Мне там нечего делать. Вам нужно, вот вы и старайтесь. Деревня – не место для жизни, дыра. Одно только слово: «Дырявино». Вот что.

Вот тут-то подвернулся слегка побледневший от лондонской влаги Иван Ипполитович. Дело в том, что молодому профессору постоянно приходило в голову, что никакими химическими, физическими и всякими другими «законами», без устали устанавливаемыми людьми, никак не объяснить того, что называется нравственными правилами жизни и вырабатывается с помощью душевного опыта. Чувствуя себя, невзирая на постоянные успехи в карьере (что, впрочем, неверное слово, так как Иван Ипполитович меньше всего думал именно о «карьере»!), человеком несчастливым и обделенным, Иван Ипполитович пытался понять, почему нужно соблюдать эти нравственные правила и не есть ли эта необходимость еще одно заблуждение пугливого разума. Безжалостное решение порвать с милой и немного косящей своими зелеными глазами англичанкой Энн Фэйер и холодность, с которой он сделал это, испугали молодого профессора, и вскоре он принялся наблюдать за собой пристальнее, чем за собственными пациентами. Развитый интеллект предлагал Ивану Ипполитовичу множество источников для объективного, как ему казалось, анализа людской природы. Открывши как-то раз Библию на странице Притчей Соломоновых, Аксаков почувствовал, как сердце его начало требовательно и раздраженно стучать о ребра, словно что-то мешало этому важнейшему в человеческом теле органу работать со своей обычной здоровой безучастностью: «Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни. Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя. Глаза твои пусть прямо смотрят, и ресницы твои да направлены будут прямо перед тобою. Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды. Не уклоняйся ни направо, ни налево, удали ногу твою от зла».

«Какое же зло сделал я в своей жизни? – думал Иван Ипполитович. – Да никакого зла я не сделал! Тогда почему же именно на меня должно было свалиться такое наказание? Да, это ведь наказание, что я не могу полюбить никого, кроме Лары, это сильное и несправедливое наказание, а главное, совершенно незаслуженное!»

Вышедшая к тому времени на пенсию мама профессора Аксакова лечилась от язвенной и желчнокаменной болезней в одном из пансионатов Пятигорска, и уютная ее квартира пустовала. Долго не раздумывая и совершенно не позаботившись о том, какие могут быть от этого его поступка ужасные последствия, Иван Ипполитович предложил начальству института поселить дьявольское отродье Курочкину в квартире родной своей матери и опытов не прерывать. При этом он понимал, что, перебравшись на «Спортивную», Валерия Петровна перейдет в его, так сказать, распоряжение, и можно будет поглубже познакомиться с этим феноменальным нечеловеческим существом.

За те две недели, которые Курочкина провела в квартире ни о чем не подозревающей матери профессора Аксакова, она в полной мере доказала Ивану Ипполитовичу, что слухи о скопившихся внутри ее бесовских залежах ничуть не преувеличины, но та легкость, с которой она претворяла в жизнь эти отпущенные ей запасы, повергла профессора в шок.

– Гляди, гляди, Ваня, – добродушно говорила Валерия Петровна, усевшись после ванны с ногами на диван и завернувшись в махровый халат педиаторши. – Ведь я никого сама не задеваю. А я вот глазами их всех просверлю, – Курочкина суживала небольшие лисьи глаза свои, быстро наливавшиеся густой кровью, и показывала, как именно она просверливает. – Вот так просверлю, и мне сразу понятно.

– Так что вам понятно?

– Вареньица мне подложи, – томно просила Валерия Петровна, протягивая ему опустевшую и чисто вылизанную ее острым языком розетку. – Варенье у вас тут отличное, Ваня. А в этом Дырявине сами ведь варят. Сберут свою кислую зелень и варят. Совсем опустились.

– Так что вам понятно? – переспрашивал Иван Ипполитович.

– А гниль все одна! – махала беспечной ладошкой ведьмачка. – Ведь вот говорят: «Очищай человеков». А как их очистишь, когда одна гниль? Мы с папой моим так решили: «А пусть их! Пусть и получают, чего заслужили!» А те-то стараются! – Курочкина хихикала и возводила окровавленные глазки к потолку. – У них там и ангелы, Вань! Чего нету! А что поменялось-то? А ничего.

– Я вам, Валерия Петровна, не верю, – холодея отчасти от страха, отчасти от никогда не испытанного прежде удовольствия от столь раскованной беседы, бормотал Иван Ипполитович. – Вы актриса, Валерия Петровна. Вы самородок.

– Актрис не люблю, – обрывала она, – они мне родные, а вот не люблю. Актеришков тоже терпеть не могу. Ну, в нашем роду, Ваня, всякого было! Им памятников вон понаставили, Ваня, а это же наша семья, наши парни. Мы сразу сказали: «Не трогайте их. Ребятки – что надо, плоть наша и кровь. У них вон копытца уже ошерстились». А те все стараются! Неугомонные.

Кругом шла голова Ивана Ипполитовича от простой и ясной картины мироздания, которая открывалась ему с помощью Курочкиной. Опыты в институте между тем продолжались, и результаты их были убийственными. Начальство сильно беспокоилось, и поступило уже одно серьезное предложение прекратить работу и насильно выдворить Валерию Петровну обратно в Дырявино. Однако ни у кого из сотрудников язык не поворачивался произнести в лицо говорливой горбунье это предложение: с Валерией Петровной боялись вступать в прямые контакты и даже на профессора Аксакова, поселившего ее в квартире родной своей матери, смотрели с невольной опаской.

Курочкина с легкостью обнаруживала, где находятся спрятанные учеными предметы, сообщала о неизвестном ей человеке такие подробности его жизни и характера, от которых всем становилось неловко, видела в кромешной темноте точно так же, как при дневном освещении, и, снизойдя однажды к личной просьбе одной молоденькой лаборантки, навела порчу на женщину, полгода назад уведшую у лаборантки возлюбленного. Работала быстро и непринужденно, хотелось бы даже сказать, с огоньком, поскольку горел – ах, горел огонек – в кровавых глазенках ее от работы.

Чужие мысли Валерия Петровна читала, как букварь, а свои собственные, совершенно дурацкие, а иногда и неприличные, могла навязать в институте любому и очень потом потешалась над жертвой. Она уже чувствовала себя в клинике, как дома, еще лучше чувствовала себя в чужой квартире на «Спортивной», и в конце концов Ивану Ипполитовичу прямо сказали, что от этой, обладающей никакому научному объяснению не поддающимися способностями женщины нужно избавляться любыми средствами. Обмануть Курочкину было так же невозможно, как обмануть явление природы: не скажешь ведь грому, что он полнолуние? А скажешь, так он над тобой посмеется, но только на свой, грозовой уже лад.

В конце концов связались с Московским институтом психиатрии. Сказали все честно: «Друзья, выручайте. Бабец уникальный. Мозги перекручены справа налево и слева направо. Что ни полушарие, то и загадка. Берите себе, разбирайтесь, дерзайте».

Друзья-психиатры, глядя на такое унижение друзей-нейрофизиологов, почесали в затылках и согласились. Валерии Петровне предложили новую серию опытов в другом, правда, месте. Ждали скандала, но Курочкина собрала морщинистый ротик в бутон и сказала: