Поводыри богов - Татьяна Алферова

Учитель сам не видал, но еще дед его деда рассказывал про крошечных пятнистых оленят, льющихся на землю из тучи небесной, где укрылись Рожаницы. Да вот здесь это и было, на этой самой поляне, у родника – выдоха Рода, под этой ольхой с зелеными шишечками, учитель может поклясться бородой, а вообще-то он и сам видел что-то такое, точно видел, сейчас вспомнил, понимаешь. Они с Вольхом еще пили очень душистый ставленый мед, так что дед деда ни при чем, они с Вольхом сидели на высоком берегу и видели, как туча над Волховом разродилась дождем из рыб, больших и малых, серебряным веселым дождем, рыбаки еле успевали утаскивать добычу, мальчишки гонялись по берегу, хватая крупных, бьющихся на песке сигов, щук и лещей. Хотя лещ, знамо дело, дрянная рыба, костлявая, вот белорыбица – это да, а ведь белорыбица, говорят, жена Ящера. А то еще говорят, что Ящер умыкнул жену у вспыльчивого Перуна, поднявшись по Млечному пути, потому Перун без жены остался и до сих пор зол на Ящера, да сил не хватает отомстить. Зачем Ящеру Перунова жена, непонятно… У Ящера Купала есть… Белорыбица есть… А про белорыбицу, да, белорыбицы тоже много нападало из той тучи небесной, они с Вольхом вполне могли спуститься и набрать, навялить на всю зиму, засолить, да не хотелось разговор ученый прерывать, под чашу с медом хорошо разговоры ученые вести, дело такое. Оставили рыбакам и речным куличкам-зуйкам всю добычу, пусть их, не жалко. А Вольх-то хоть и думает, как все корелы, что мир со дна моря подняла серая утка, а значит, утка всему начало, Рожаниц почитает все ж.

Мальчик не слушал про рыбу, про утку, но запомнил про оленят. Может, не конь прибегал, а олень, рыжий пятнистый олень поднимал копыто, ломал стену, целил в голову. Учитель угадал, о чем он думает, резко остановился, замолчал, провел по лбу найденыша прохладной мягкой рукой. Прилетала сорока, ругалась, кричала. Учитель смотрел на нее, качал головой, не соглашаясь, говорил:

– Наплевать нам на Вольха, боялись мы его, а то! Пойдем в город на праздник. Праздники всем полезны, праздники от работы отвлекают и от мыслей дурных. Выпьем меда, мед тоже полезен, в нем весь ум, в меде и в рыбе, много ума, в шариках таких маленьких, летучих, что в меде играют, переливаются, а наверх не всплывают. У тебя эти шарики в животе соберутся, а потом в голову ударят, сразу умным станешь. Тьфу ты, экий я дурак, не думай про голову, не в голову, нет, в печень, знамо дело, ум весь, он в печени сидит, то есть сперва мед ударит шариками, потом умным станешь. Запутал меня совсем, вредно долго говорить, коли не обороняться.

Учитель чертил круги по земле, бормотал бессмысленные бессвязные слова, чертил круги у его ног, обходя их общую вытянутую сдвоенную тень.

– Дай-ка, пойдем в дом, оборонимся и отправимся в город. В квасе, сказать, тоже ума хватает, шариков этих, но квас, дело какое, шариками пожиже будет, мед наваристей. Оборонимся медом. И тотчас отправимся. А и не в город пойдем, праздник-то не в городе чай, а на холмах, потом к реке все спустятся. И Вольха не обманем, в городе-то, правда, не будем. На празднике всем быть велено, даже наказать могут, если не явимся, нельзя ослушаться! На пляски посмотришь, на костры, где старые лапти да утварь жгут, на колеса огненные, что с берега в воду полетят, на девок, как они купаться пойдут и нас за родилки ухватывать… Хотя тебе рано, поди, ну там поглядим, рано или нет, это ты сам почувствуешь. Вольху-то не болтай, на всякий случай, коли его не встретим в городе, то не болтай ничего. А как мы его встретим, если в город не пойдем, а сразу на холмы? Не встретим, не боись! Столько народу будет, ты этакого многолюдства за всю жизнь не видал. На, медку-то глотни чуток. Не просто так пьем, чай, Купала нынче.

Мед ласково побежал по языку, отозвался сладостью внутри, наверное, в печени, гладкими маленькими шариками добрался до живота, взорвался там и разбудил.

Он спал не больше двух минут.

Он спал и в то же время был на огромной поляне на холме, на поляне, покрытой травой и народом, что травой. Мокошь Подательница Благ в грозной и простой красоте неотрывно глядела из центра. Глубокая яма, куда Богиня укладывалась спать на зиму, затянула свой мрачный глаз светлой мокрицей с мелкими круглыми листиками. Кольцо костров крады вкруг Богини сияло живым, только что зажженным огнем, бледным от солнца. Другие огни в окрестных деревнях и городе спали мертвым сном третий день, чтобы родиться нынче от нового, живого. В капище на земле в больших чанах зеленели первые плоды: горох и бобы. Против центральных высоких кленовых свежесрубленных хором расположился немолодой наследник князь Игорь в широких сборчатых штанах, заправленных в полосатые гетры, в парчовой острой шапке, отороченной мехом черной куницы из древлянских лесов. Гриди, младшая дружина, стояли полукругом, томясь на жаре в толстых плащах одинцового сукна с камчатными подпушечками. Острый запах крепких и потных тел, дыма, свежего сыра, давленых бобов, многоцветных венков, нагретой на солнце коже поясов и перевязей, начищенного железа заполнял святилище до небес и теснил людей. Княгиня Ольга сидела подле мужа на кресле с резной спинкой; ящеры, переплетаясь ушами и хвостами, глядели поверх ее плеч, не замечая выше сидящих Хугина и Мунина, верных воронов Одина. Княгиня редко смотрела на мужа, больше на Мокошь, на жрецов, готовящих бескровную жертву, на кощунника, тихо перебирающего гусли в ожидании выступления. Княгине было смутно, тошно с утра, но сидела прямо, глядела величаво и спокойно. Солнце над головами играло и толкалось, как плод у нее в животе. Горели костры, прибавляя жару, плыла в их дыму Мокошь с опущенными к земле руками, и не было уж за ней резвых юных всадниц с золотыми сохами, а выступали мужчины с солнцами в руках на тяжелых конях с солнечными головами.

Вышел вперед кощунник, тронул струны, повел рассказ о Купале, приведенной в жены к Ящеру, утопленной в Волхове, об их свадьбе в речном царстве, на желтом дне в светлом перламутровом дворце. Сотня имен была у Купалы, но как бы ни называли ее, хоть Персефоной, хоть Прозерпиной, должна была на полгода спускаться к супругу в подземный мир от ясных глаз золотого солнца. Сотня имен у Ящера, но как бы он ни звался, хоть Аидом, хоть Посейдоном, не мог удержать жену более полугода, ускользала, возвращалась наверх к солнцу и людям с первым жаворонком. Люди слушали кощунника, дивились, глазели издалека, как жрецы почтительно подносят жертвы идолам, благодарят и просят, но просят чаще; как улыбается сверху с чистых небес добрый бог Белый Свет, Дажьбог.

Поднимались к небу знамена с зашитой по углам полотнища чародейной травой, звенели жезлы, возвещая ритуальный танец, кружились плясуньи, летели длинные рукава купальских рубах, летели и не догоняли хозяек, кружились русальцы, обученные плясуны, топали ногами и прыгали, падали на землю в изнеможении. Главный волхв, нарядный, щеголеватый, разбивал глиняный горшок с травой дивосилом и чесноком, возвещая окончание обряда. Бегали младшие волхвы, провожая высоких гостей в хоромы с земляными, пряно пахнущими лавками – напротив требища, сотрапезничать с богами. Простой люд растекался, плескался по холму: праздновать Дажьбогу, Мокоши, пить миром сваренное пиво, плясать, топать ногами, вести хоровод.

В прохладных хоромах на земляные лавки, покрытые нежным дерном, сто гостей садилось против князя, а другое сто – по левую руку, и третье сто – по правую.