Шарм - Трейси Вульф

это жестоко. – В его глазах читается настоящее удивление и одновременно веселье. – Кто сделал тебе больно?

Ожидая моего ответа, Хадсон рассеянно проводит большим пальцем по острию своего клыка. Я отшатываюсь. И огрызаюсь:

– Об этом не беспокойся. Лучше тебе беспокоиться о том, как больно я сделаю тебе, если ты не уберешь свои лапы от моих вещей.

– От твоих вещей? – Во взгляде, которым он окидывает комнату, нет угрызений совести, в них отражается только властность: – Да ведь ты сейчас живешь в моей берлоге.

– А что это меняет?

– Неужели непонятно? – Его губы кривятся в высокомерной усмешке, от которой у меня сносит крышу: – Раз это моя берлога, то и все в ней мое.

– В обычных обстоятельствах я бы с этим согласилась. Но, как ты сам не раз замечал с тех пор, как мы попали сюда, мы находимся вовсе не в твоей берлоге. А в моей голове.

– И что с того?

– Раз это моя голова, то и правила в ней устанавливаю я. – И я пожимаю плечами, давая понять, что это очевидно.

– Ничего себе. Я не знал, что ты так считаешь.

Я вижу в его глазах опасный блеск, нечто такое, чему я не доверяю, но теперь мне придется как-то выпутываться из всего этого и быть наглой, поскольку другого выхода нет.

И я говорю ему:

– Извини, Хадсон, но тут уж ничего не поделаешь, – и иду обратно на кухню.

– Точно подмечено, – соглашается он, идя за мной. – Но у меня остался один вопрос.

Мне уже начинает надоедать эта игра в кошки-мышки. А если честно, то и вообще вся эта хрень. Попытки постоянно на шаг опережать Хадсона – это изматывающее дело, и я не знаю, способна ли я справиться с ним.

Возможно, именно поэтому я и спрашиваю:

– И что же это за вопрос? – Я не даю себе труда подумать прежде, чем вопрос срывается с губ.

Лукавый блеск в его глазах превращается в улыбку, когда он прислоняется к кухонному столу и смотрит на меня сверху вниз с высоты своего неимоверного роста.

– Если я теперь принадлежу тебе, то что ты намерена со мной делать?

Тьфу ты. Он расставил ловушку, и я ухитрилась угодить в нее. И теперь у меня вспыхивают щеки, несмотря на мои попытки не реагировать на двусмысленность, заключенную в его словах. Это просто очередной его способ достать меня – как эта громкая музыка и печенье «Поп-Тартс», – но я не доставлю ему такого удовольствия.

Поэтому, не обращая внимания на жаркую краску, от которой у меня горит лицо, я смотрю Хадсону в глаза и отвечаю:

– Мне казалось, я все тебе объяснила. Я спилю напильником твои клыки.

Он усмехается:

– Это опять твоя стервозность. Должен признать, что эта часть твоей натуры начинает мне нравиться.

– Может, и так, но, по-моему, вполне очевидно, что я вовсе не желаю тебе нравиться, – огрызаюсь я.

– Да ладно, я же просто говорю правду. – Он потягивается, и футболка, которую он надел после душа, немного задирается, обнажая на редкость рельефные мускулы на его животе.

Не то чтобы мне было дело до того, какой у него живот – мускулистый или нет, – но это сложно не заметить, когда он стоит прямо передо мной.

– Тебе нет нужды стесняться, Грейс, – продолжает он, и, клянусь, когда он откидывается назад, из-под его футболки выглядывает еще больший участок кожи. И в том числе дорожка волос, бегущая от пупка к паху, которая уходит куда-то за низкий пояс его спортивных брюк. – Ведь женщина должна понимать, чего хочет.

Я упорно не свожу глаз с его лица:

– Я точно знаю, чего хочу.

– Да ну? – отзывается он, и в его голосе словно скрывается тайна. – И чего же?

– Убраться от тебя. – Решив, что сегодня вечером я не голодна, я прохожу мимо него и возвращаюсь к тому самому дивану, на котором спала минувшей ночью.

Он идет за мной – ну конечно, как же иначе?

И внезапно я чувствую, что сыта всем этим по горло. Сыта его поведением, его дурацкими подростковыми штучками, сыта тем, что он вечно переигрывает меня. И мне чертовски надоело, что он постоянно на расстоянии трех футов от меня. Здесь куча места – так почему он должен обязательно торчать там же, где и я?

И, словно для того, чтобы доказать мою правоту, он усаживается на диван и кладет ноги на журнальный столик. Ну все, с меня хватит!

– Нет! – кричу я.

Он явно удивлен.

– Что нет?

– Вставай!

Когда он просто смотрит на меня, как будто ему непонятны мои слова, я хватаю его руку и тяну.

– Вставай! Вставай! Это мой диван!

– Мы что, вернулись к тому, что все здесь твое? – спрашивает он. – Потому что в таком случае…

– Нет! – обрываю я его, потому что не хочу к этому возвращаться. – Нет, нет, нет!

– Ты в порядке? – спрашивает он, вскинув брови. – Что-то ты слишком уж красная…

– Этот диван мой. А кровать твоя. – Я показываю на кровать в дальнем конце комнаты на тот случай, если он решит сделать вид, будто не понимает меня. – И вообще, ты можешь оставить себе всю ту половину комнаты.

– Как это? – По его лицу видно, что он уже далеко не так уверен в себе и намного больше растерян. Вот и хорошо. Пусть он тоже почувствует себя не в своей тарелке, чтобы я была не одна такая и чтобы я смогла одержать над ним верх.

– Ты меня слышал? – говорю я ему, чувствуя, как в моей голове наконец оформляется подходящий план. – Ты можешь оставить себе всю ту половину комнаты – кровать, уголок для метания топоров, стереосистему, телевизор.

Я оглядываюсь в поисках липкой ленты и с изумлением обнаруживаю ее в руке. И не абы какую, а ту же, что мой отец купил мне, когда я была ребенком – с изображением бойз-бэнда One Direction. И пока я иду к противоположной стене, на меня весело смотрят его участники: Гарри, Льюис, Найалл, Зейн и Лайам.

– А я беру себе все то, что остается на этой стороне. Диван, книги, кухню…

– А как насчет ванной? – спрашивает он, подняв брови и глядя, как я кладу клейкую ленту точно по центру комнаты.

– Ванная – это нейтральная территория, – говорю я, разматывая клейкую ленту так, чтобы она прошла мимо моего дивана. – Все остальное здесь принадлежит либо тебе, либо мне. И ни одному из нас не дозволено пересекать границу.

Я разматываю ленту, пока не дохожу до противоположной стены комнаты и не отрываю ее. Повернувшись, я вижу, что Хадсон стоит, прислонившись плечом к стене и сложив руки на груди. Лукавой усмешки в его глазах как не бывало, на ее место пришла знакомая пустота.

Наверняка это значит, что я победила его.

Я начинаю мысленно поздравлять себя с тем, что смогла наступить на его больную мозоль, когда вселенная преподносит мне еще один подарок. Он бормочет:

– Все книги остались на твоей стороне.

– Ага. Точно. – Я смотрю на него с самой злорадной ухмылкой и иду прямиком к той полке, где хранятся его дневники. – И я уже знаю, что начну читать первым делом.

Глава 25

Я мо, ты мо, мы все эмо

– Грейс –

Похоже, Сартр знал, о чем говорит, когда писал «Нет выхода». Мы заперты здесь уже восемь недель – самых долгих, самых нескончаемых недель в моей жизни, и всякий раз, когда мне начинает казаться, что хуже быть не может, я читаю очередную запись в дневнике Хадсона и выясняю, что очень даже может.

Каждая из этих записей напоминает мне, что родители Джексона и Хадсона – это худшие люди на планете. Это заставляет меня думать об обоих братьях.

А это еще та жесть – в основном потому, что я изо всех сил стараюсь не думать ни об одном из братьев Вега. О старшем – потому что я заперта вместе с ним и он бесит меня. А о младшем – потому что я понемногу осознаю, что, возможно, никогда не увижу его снова.

В самом начале нашего заточения я то и дело просматривала фотки Джексона на моем телефоне, плакала каждый вечер перед сном, жаждала увидеть его хотя бы еще разок, сказать ему в последний раз, как сильно я его люблю. Но когда дни начали складываться в недели, а недели в месяцы, я заставила себя перестать.

Перестать смотреть на его фотографии, чтобы напоминать себе, какая у него