Зеркальщик - Филипп Ванденберг

— Откуда вам известно мое имя?

— Господин, — неохотно ответил Коззани, — я посланник Супербы. Так называют республику Генуя, а «ла суперба» означает «великая», «великолепная», «могущественная». Это значит, что от нас, генуэзцев, не скроется ничего из происходящего в этом мире. Вы меня понимаете? — При этом генуэзец подмигнул мастеру Лин Тао.

— Нет, — ответил китаец. — Боюсь, генуэзец, вам придется выразиться яснее.

Коззани засмеялся и окинул взглядом рабочих, станки, с которых равномерно сходили индульгенции.

— Ну, — произнес он, — от шпионов республики Генуя не укрылось, что в далеком Китае было сделано открытие, призванное изменить мир. Вы научились писать быстрее, чем тысяча монахов, и притом с точностью, доступной только автору труда.

Но казалось, ничто не может вывести Лин Тао из равновесия. Он закатил рукава своего плаща и сказал, хитро поблескивая глазами, как обычно певуче:

— Да, да, европейцы думают, что это они основоположники культуры; но китайская культура не только старше, она также превосходит вашу в изобретательности.

Генуэзский посланник вздохнул.

— Мастер Лин Тао, мне все равно, хитрее ли китайцы, чем европейцы, или европейцы хитрее, чем китайцы. Суперба отправила меня в Константинополь, чтобы я привез вашу тайну в Геную. Видите ли, мы, генуэзцы, богаты и могущественны, наши корабли пересекают все моря мира. Мы предпочитаем торговать, а торговать — значит разговаривать, для размышлений остается мало времени. Вы же, китайцы, — так говорят наши шпионы — бедны, власть ваша ограниченна, но зато у вас есть мудрецы и много времени на то, чтобы думать. Я не стану ходить вокруг да около: разрешите нам воспользоваться вашим открытием, и мы вознаградим вас по-царски. Назовите ваши условия!

Зеркальщик молча наблюдал за переговорами, но теперь он стал бояться, что мастер Лин Тао согласится на предложение генуэзца. В первую очередь Мельцер опасался, что если Лин Тао откроет генуэзцу тайну, он, Михель Мельцер, останется не у дел.

Поэтому Мельцер подошел к генуэзскому посланнику, представился и произнес:

— Многоуважаемый мэтр Коззани, в этом деле, о котором идет речь, мне тоже нужно кое-что сказать, поскольку, даже овладев тайной, вы еще долго не сможете освоить производство букв.

Коззани вопросительно поглядел на китайца. Лин Тао кивнул.

Тогда генуэзский посланник сказал, обращаясь к зеркальщику:

— В таком случае назовите ваши условия.

Нерешительный в подобных делах Мельцер покачал головой:

— На данный момент мы не думаем о том, чтобы продать тайну искусственного письма. Кроме того, уже есть заинтересованное лицо, предложение которого наверняка превосходит возможности даже баснословно богатых генуэзцев.

— Позвольте, я угадаю, — перебил его Коззани. — Папа Римский. Забудьте о нем. С больным слабаком сделок не заключают.

Мельцер рассмеялся, хоть ему и не понравилось высокомерие посланника.

— Генуэзцы не любят Пап, мэтр Коззани?

— Понтифекс заслуживает скорее сочувствия. Он — жертва могущественного дворянства из своего окружения. Когда в Ферраре вспыхнула чума, Папа перенес Церковный Собор во Флоренцию, вместо того чтобы перенести его в Рим, поскольку боялся возвращаться в Ватикан. Но сейчас, говорят, он выразил пожелание снова отправиться в Рим, поскольку казна его опустела.

— Это известно. Но вам не стоит беспокоиться о Папе, мэтр Коззани. Вера — всегда прибыльный товар.

Лин Тао с недоверием следил за разговором Мельцера и опытного генуэзца. Китаец смущенно кружил вокруг них, пока ему, наконец, не пришла в голову спасительная мысль. Он попросил генуэзского посланника прийти завтра, поскольку нужно все обдумать. И таким образом Лин Тао немедленно выпроводил Коззани из лаборатории.

Тем временем печать индульгенций продвинулась так далеко вперед, что мастер Лин Тао уже не сомневался: он сможет предоставить заказ в срок, указанный папским легатом. Добрая половина необходимых экземпляров была уже сложена и упакована. Поэтому Мельцер из предосторожности велел убрать все подозрительные инструменты и приборы, чтобы никто ни о чем не догадался. Зеркальщик отложил часть изготовленных букв на всякий случай; но об этом он не сказал даже китайцу.

Следующий день навсегда останется у меня в памяти, и я замечаю, как дрожат мои руки и губы при воспоминании о том утре.

Лето было жарким, и солнце, так же как и сегодня, заливало потоками света комнату, нашу лабораторию, где пахло жиром, дымом и сажей. К моему удивлению, мастер Лин Тао не поставил меня в известность по поводу того, как он собирается договариваться с генуэзцем. А о том, что он собирается договариваться, можно было заключить из того, что китаец попросил посланника Супербы прийти еще раз.

Но как же я был удивлен, когда на следующий день появился не только посланник Энрико Коззани из Генуи. За ним следовала худощавая фигура в богатой бархатной одежде, которую я уже видел из окна в доме китайца, после того как стал свидетелем разговора. Имя не вспоминалось, но чужестранец представился как Альбертус ди Кремона, легат Его Святейшества Папы.

Мы еще приветствовали друг друга, когда отворилась дверь и вошел третий — не знакомый мне мужчина, внешность которого, однако, отпечаталась в моей памяти так, словно все это было вчера.

Если генуэзского посланника можно было обвинить в определенном тщеславии, то этот человек был самовлюбленностью во плоти: полный Нарцисс на тоненьких ножках, затянутых в тончайшие зеленые шелковые чулки до колен. Панталоны незнакомца начинались там, где заканчивались чулки. Чтобы подчеркнуть свою элегантность, мужчина носил разноцветные туфли — одну красную, другую зеленую — столь узенькие, что ему, вероятно, пришлось немало потрудиться, чтобы влезть в них. С пояса, настолько широкого, что он мог служить знатной даме в качестве корсажа, свисал пушистый хвост ласки, такой же точно, как и тот, что носил Беллафинтус, магистр с Большой горы в Майнце. Верхнее платье с пышными рукавами из мягкой шершавой кожи едва доходило до начала живота. Никогда прежде мне не приходилось видеть столь необычно одетых людей.

Фелипе Лопез Мелендез (так звали незнакомца, умолявшего Лин Тао о встрече) прибыл из Сарагоссы. Он был медиком и придворным астрологом короля Арагонии и, кроме того, его же сватом. Но все это выяснилось позднее. Дон Фелипе подчеркнул, что прибыл по поручению своего короля Альфонса Великодушного, сына Фердинанда, завоевателя Неаполя и вернейшего союзника Византии в борьбе с турками.

Тем утром передо мной стояли три человека, трое мужчин самого разного происхождения; но всех их интересовало одно. Теперь же, спустя много лет, я знаю, что там незримо присутствовал еще и четвертый, тот, в существование которого я до тех пор не верил, — дьявол.

Можете смеяться над моими словами, расценить их как болтовню сумасшедшего старика, но мне все равно. Дайте сначала рассказать о том, что было дальше, и вы согласитесь со мной: с того самого дня к делу приложил руку дьявол. Оглядываясь назад, можно сказать, что дьявол — а он ни в коем случае не глуп — раньше других догадался, какие возможности появляются благодаря этому открытию, и сделал искусственное письмо своей собственностью.