Куртизанка - Дора Леви Моссанен

Устремив на меня озорной взгляд и подмигивая, он уверял меня, что я вовсе не худая и не толстая, а, наоборот, весьма аппетитная в нужных местах. Я унаследовала от Papa кобальтовый цвет глаз, его умение радоваться жизни и бархатистый, убаюкивающий голос, компенсировавший невысокий рост — отличительную черту семейства. Ты, Симона, тоже очень сильно на него похожа. От него ты унаследовала цвет волос и ослиное упрямство. Он всегда старался сделать все по-своему, стремился всегда и во всем играть главную роль и даже плести интриги и затевать махинации, если это требовалось для нашего блага.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что именно такое его поведение, когда он стремился оградить нас от малейших неприятностей, и вынудило меня сбежать из дома, а мою мать лишило индивидуальности и права на собственное мнение. Но я отклоняюсь от темы. Пребывая в неведении относительно того, что уготовило нам будущее, мы были счастливой семьей.

Сладкие и безумно вкусные эклеры и фруктовые пирожные «Наполеон», которые по субботам пекла мама, служили предметом зависти двух местных булочников. Один жил на Rue du Pont aux Choux, улице у Капустного моста, а второй — на Rue des Mauvais Garcons, улице Плохих парней, названной так в честь ее криминальных обитателей, облюбовавших ее еще в четырнадцатом веке. Тебе будет небезынтересно узнать, Симона, что Маре, треугольник площадью в триста десять акров на правом берегу Сены, некогда представлял собой непроходимые болота, а в семнадцатом веке стал фешенебельным и модным районом для богачей. Но в мое время он переживал упадок и превратился в трущобы с узкими извилистыми улочками и домами с деревянными ставнями. Здесь кондитерские располагались по соседству с синагогами для удобства обслуживания паствы после службы. Объедки собирали в бумажные пакеты и продавали беднякам. Но нашему чудесному дому под номером 13 на улице Роз не требовалась кондитерская. Здесь двери были открыты для всех, особенно для бедняков, которые лишались сна перед субботой, когда им снились сласти моей матери и у них так обильно текли слюнки, что им приходилось вставать несколько раз из-за стола, чтобы сплюнуть в помойник.

Мне было всего двенадцать лет, совсем еще ребенок, но я поклялась, что сделаю все, что в моих силах, чтобы у меня не текли слюни при виде эклеров и чтобы мой мир не ограничивался замкнутым пространством четырех стен кухни.

Авангард

В нашем подвале под аккомпанемент бродящего вина и ароматы цветов апельсинового дерева, масла и жженого сахара Papa поведал мне, что ортодоксальные евреи не празднуют совершеннолетие девочек — хотя мальчики отмечают подобное событие молитвами и прочими торжествами. Впрочем, на девочек возлагалась такая же ответственность за свои поступки, но по этому случаю не проводилось никаких торжественных церемоний.

Теперь ты понимаешь, Симона, почему я так настойчиво советовала тебе поступить в университет, почему я поддерживала и одобряла твое стремление изучать живопись и музыку. В некотором смысле я стала смотреть на мир глазами Papa.

«Я всего лишь выживший из ума раввин, — заявил Papa, — так что если бы я полагал, что достижение зрелости женщиной заслуживает праздника, ты бы его получила, Эстер, и он был бы ничем не хуже торжеств по случаю бар-мицвы. Но что такое праздник? Веселье и необходимость молиться, разумеется. Но все это не много значит, если ты не стоишь крепко на собственных ногах и не умеешь совладать с собой и с окружающим тебя миром».

Его взгляд буквально обогревал подвал, отчего моя мать разразилась потоком жалоб: вино скисает и превращается в уксус в его присутствии. Он прикрыл ладонями закрытые глаза и, когда температура понизилась, продолжал:

«Изучай Тору дальше, Эстер, но при этом не забывай посещать Лувр. На протяжении четырех лет художники ходят в музеи, чтобы лучше узнать творчество великих мастеров прошлого. Люди всегда стремятся утолить собственное любопытство. Исследуй произведения мастеров, анализируй и раскладывай по полочкам, а потом экспериментируй и старайся освободиться от рутины. Я создал себя таким, какой я есть. Почему бы и тебе не поступить так же? Я — чужак в нашей общине, я стою одной ногой в варшавском гетто, а другой — во французском районе Маре. Тем не менее, когда придет время моей душе отправляться в Олам ха-ба, загробный мир, я ни о чем не буду сожалеть, потому что я жил, любил и изменялся. А, в конце концов, только это и имеет значение. Теперь настал твой черед».

Больше всего на свете я обожала эту черту характера своего Papa, моего ментора. Он ценил музыку, разбирался в живописи и считал, что женщина способна достичь такого же уровня, что и мужчина.

Я желаю тебе, Симона, чтобы ты никогда не оказалась зависимой от кого-либо. А это, та chere, залог наличия высшего образования и финансовой независимости.

Я последовала совету Papa и стала бывать в Лувре каждый день. Меня завораживали великие мастера, в какой бы области они ни творили — Вагнер, Верлен и Делакруа. Направляясь от улицы Роз в художественные галереи и обратно, я шагала по извилистым, вымощенным булыжником улочкам, где покосившиеся дома опирались друг о друга, нависали над тротуарами, погруженные в летаргический сон и меланхолию. Я полюбила площадь Восгезов и ее безукоризненно симметричные аркады. На площади семнадцатого века, видевшей самого Генриха IV, витали ароматы яблок и штруделя, корицы и булочек с маком. И именно здесь собирались бедняки, у которых не было ничего, кроме слюны во рту.

Но как раз в то время, на другом берегу Сены, где кипела жизнь города, я открыла для себя архитектурный гений Эжена Хауссманна. Современный Париж и я, мы родились в один год, поскольку как раз в 1853 году Хауссманн, префект Парижа, градостроитель, начал воплощать в жизнь свои грандиозные замыслы. До него не существовало широких бульваров, газовых фонарей, изысканных лепных фигур на фасадах домов и арках. И уж конечно, и в помине не было замков, украшенных фресками и отделанных позолотой. Я восхищаюсь Хауссманном, перфекционистом, не ведающим страха в воплощении своих желаний и намерений, создавшим тот Париж, который и доныне не перестает удивлять гостей и парижан.

Ты, Симона, унаследовала мои амбиции и талант, проявившиеся во мне благодаря гению Хауссманна. Вот почему я считаю тебя достойной занять трон созданной мною империи.

В последующие годы, годы молодости и перемен, когда я более чем когда-либо была склонна к размышлениям, меня охватило некое меланхолическое отчуждение или одиночество. Я страстно жаждала более интересной жизни, чем та, которую мог предложить мне квартал Маре. Я мнила себя «интеллектуалкой». Я отказалась последовать за своей матерью в буржуазное будущее, которое я презирала. К ужасу Papa, я полюбила оперы Вагнера, которого он недолюбливал за антигерманские высказывания. Я видела себя в первых рядах движения авангардистов, и Вагнер выступал в роли светоча и провозвестника новой эры, эры чувственных удовольствий. Papa же оставался романтиком и националистом. Он поощрял мой интерес к Лалли и Рамю.

«Они — наше бесценное достояние, — говорил он. — Их мелодии проникают в наши души, будоражат воображение и вновь являются на свет еще более прекрасными, чем раньше».