Тяжелый свет Куртейна. Синий - Макс Фрай

– Вот именно, – кивает Стефан с такой гнусной ухмылкой, что сразу ясно: ему только что удалось представить меня в блестящем трико на пуантах. И это зрелище теперь еще долго будет скрашивать ему и без того не слишком печальные вечера.

– Значит, сжечь свои имена, – повторяю. – Звучит и правда неплохо. А как это делается?

– Тут я тебе не советчик. Я все-таки в эти игры всегда на другой стороне играл. Но уже завтра, могу спорить, ты восстанешь из пепла, или хотя бы отскребешь себя от дивана и сам придумаешь целую дюжину способов, один другого смешней. Что-что, а изобретать нелепые магические ритуалы, безотказно действующие с первой попытки, причем, как правило, исключительно с первой и только для тебя самого, ты умеешь лучше нас всех вместе взятых. Скажешь, нет?

На этой оптимистической ноте Стефан все-таки покидает уютную юдоль моей скорби, а я обессиленно падаю, но не на диван, как было предсказано, а на кухонный стол.

Честно говоря, лежать на столе фантастически неудобно, даже не знаю, можно ли было бы придумать худший вариант: он слишком твердый и такой короткий, что у меня свисают не только ноги, а вообще все, включая экзистенциальный кризис, судьбу и ауру, в которую лично я не очень-то верю, но говорят, для ее фотографирования специальные эзотерически продвинутые ученые уже изобрели соответствующий аппарат.

Однако у стола есть одно бесспорное преимущество перед диваном: нормальные люди в минуты слабости, усталости и отчаяния обычно не лежат на кухонных столах. Делай то, что таким как ты не положено, чего сам от себя не ждешь, а все остальные – подавно, и однажды превратишься – совершенно верно, в того, кому такое поведение свойственно, кем бы ни оказалось это удивительное существо. Это смешное правило я придумал давным-давно, еще подростком, и надо признать, его неукоснительное соблюдение довольно далеко меня завело. Так что имеет смысл придерживаться его и теперь, когда я, будем честны, мало чем отличаюсь от того подростка. Разве что интересных воспоминаний у меня, пожалуй, побольше, чем у него абсурдных фантазий. Зато у него было гораздо больше сил, чем у меня вот прямо сейчас, когда даже глаза не хотят закрываться, потому что для опускания век надо задействовать какие-то мышцы. На самом деле свихнуться можно – мышцы! Для такой ерунды.

Пока я лежу на столе, пытаясь титаническим усилием несгибаемой воли победить ледащую orbicularis oculi[9], слегка приоткрытая форточка распахивается настежь, и на подоконник прыгает рыжий кот – с таким характерным душераздирающим стуком, какой способны производить только очень изящные котики, когда хотят, чтобы на их прыжок обратили внимание: как будто не жалкие три с половиной кило с высоты полутора метров шмякнулись, а сразу центнер, из тех далеких слоев стратосферы, где зарождаются северные сияния и некоторые уличные коты.

– Елки, – говорю я, глядя на кота. – Ну слушай. Так уже вполне можно жить.

Кот, вероятно, решив проверить мое голословное утверждение, немедленно прыгает с подоконника мне на грудь. Это, конечно, счастье, но, скажем так, трудное: веса в коте гораздо больше, чем можно предположить, глядя на его не особо крупное тело, и держа в уме, что даже оно – иллюзия. По идее, считается, будто этот тяжеленный кабан – бесплотный дух.

Но ладно, я крепкий. К тому же после такого удара любые вопросы о подлинности нашего с котом существования снимаются раз и навсегда.

– Отлично выглядишь, – говорю я коту. – Даже круче, чем когда дюжиной чаек одновременно, хотя от чаек, конечно, больше веселья, ими сподручней мельтешить и орать. Кстати, Стефан считает, я слишком тупой, чтобы тебя выдумать. Сказал – никаких шансов, просто неоткуда человеку нашей культуры такой образ взять. Для художника довольно оскорбительное утешение, зато убедительное. По крайней мере, я тут же уверовал как миленький – в тебя и в себя самого за компанию, чтобы два раза не вставать. Буду теперь вести спокойную, размеренную жизнь глубоко верующего человека: каждое утро молитва, перед сном еще одна, а все остальное время можно с толком употребить на положенные верующим грехи. По-моему, хороший, полезный для здоровья режим, что скажешь? Постараюсь неукоснительно его соблюдать, как только наберусь достаточно сил, чтобы слезть отсюда. Лежа на кухонном столе, особо не нагрешишь.

Кот начинает мурлыкать; вид у него при этом совершенно охреневший. Явно сам не ожидал от себя таких странных звуков. И совсем не уверен, что следует продолжать в том же духе. Но при этом не очень-то понимает, как замолчать.

Я закрываю глаза и думаю: если развести высокий, в человеческий рост костер и шагнуть в него, назвавшись одним из своих имен, имя сгорит первым, как бумажная упаковка, а весь остальной я наверняка успею благополучно выскочить. Да точно успею, я шустрый. А чтобы не спалить брови с ресницами, костер следует развести в воде, например, на дне моря, которое часто мне снится. Почти каждый день. Так даже надежнее, – сонно думаю я. – Старый дедовский способ – дело хорошее, но это же не чьи-нибудь, а мои имена. Они, заразы, вредные и живучие, поэтому сжигать их придется, предварительно утопив. И контрольный выстрел в голову тоже не помешает; в чью именно – на месте решу.

Может показаться, что мои дела совсем плохи, если в голове творится такая хренотень, но на самом деле, в моем случае горячечный бред – признак скорого выздоровления. Когда я способен не просто вообразить костер, пылающий на морском дне, но и вполне деловито прикинуть, как это устроить – море берем из сновидений, больше ему здесь взяться неоткуда, зато дрова для костра придется собрать наяву, вместо зажигалки вполне сойдет моя ярость, а если ее не хватит, выручит злой полуденный солнечный луч, тогда все точно получится, без дураков – я становлюсь настолько собой, насколько это возможно; вернее, насколько это совершенно невозможно – было. Буквально вот только что.

И если так, то зачем откладывать. Дрова в доме найдутся, еще с прошлой зимы остались; хорошая выдалась зима, я тогда дома практически не появлялся. С тех пор они и лежат. А море – что море. Приснится. Куда оно денется от меня.

Ганс

Иногда выпадали свободные вечера, без работы, концертов и репетиций, тогда Ганс ходил к реке. К реке – потому что моря в этом городе не было. Ну хоть какая-то большая вода.

Ганс вырос у моря и прожил там большую половину жизни, почти тридцать лет. В ту пору он не думал, что любит море. Он вообще не думал о море – чего о нем думать, есть и есть.

Летом, как все, ходил купаться; впрочем, случались такие годы, когда до пляжа вообще ни разу не добирался: то было слишком много работы, то уезжал. В теплые зимы иногда водил девушек гулять по пустынному берегу – тех, кто по его прикидкам, с высокой вероятностью могли бы дать прямо там; обычно угадывал. Изредка выпивал с друзьями на пустом пляже, на сваленных в кучу топчанах, но не из романтических соображений, а потому, что в тот момент ни у кого из них не было ни пустой хаты, ни денег идти в кабак.