...Да поможет мне бог - Феликс Джексон

class="p">—      Лэрри не пришел домой, — сказала Луиза. — Ты случайно не видел его?

—      Нет. Значит, он не пришел домой?

—      Не пришел. Его нет. Он уехал вчера вечером раньше тебя, помнишь?

—      И ни разу не позвонил тебе?

— Нет. Я бы хотела, чтобы ты пришел.

—      Я не могу, Луиза, — сказал Спенсер.

— О! — Короткое молчание, а затем: — Ты не один.

—      Да.

—      Что ж, — сказала Луиза, — я не буду тебя беспокоить, если ты не один. Извини, что позвонила.

—      Ничего, — ответил Спенсер.

После небольшой паузы она спросила:

—      Как Джин?

—      Прекрасно, — ответил Спенсер.

—      Очень рада.

В трубке щелкнуло, и раздались гудки отбоя.

Спенсер положил трубку. Секунду он постоял молча, с закрытыми глазами, стараясь отогнать от себя образ Луизы, сидящей в одиночестве в номере отеля. На ней, наверно, белое платье, а лицо у нее совсем бледное — ни румян, ни губной помады, и светлые волосы падают на лоб, закрывая глаза. Испуганная и одинокая, она хочет видеть его, как всегда в такие минуты.

—      Ты любишь Луизу? — спросила Джин.

Она наклонилась, чтобы положить сигарету. Она не смотрела на Спенсера.

—      Нет, что ты, — ответил он.

Он подошел к ней и сел рядом на диван. Он обнял ее, прижал к себе и, разговаривая, все время ощущал тепло ее мягкого тела, прикосновение ее руки к его колену и знал, что это сама действительность; все остальное казалось неясным и далеким, затерянным в сумерках мыслей.

—      Мы знаем друг друга давно, Луиза, Лэрри и я, тебе это хорошо известно, — сказал он. — Я был лучшим другом Лэрри, когда они поженились, лет десять назад, и до сих пор они остаются моими единственными близкими друзьями.

—      Зачем она звонила сейчас? — спросила Джин.

—      Лэрри не вернулся домой. Она беспокоится.

— Они счастливы?

—      Они очень любят друг друга.

—      Но разве это все? Этого недостаточно для счастья,

—      Достаточно, если любовь настоящая.

—      Милый, а у нас она настоящая? — спросила она.

—      Почему ты спрашиваешь?

—      Потому что я не знаю, — ответила она. — Раньше я была уверена. А теперь нет. — Она убрала руку. — Пожалуйста, не обижайся на меня. Я говорю то, что чувствую, а кроме тебя, мне некому сказать об этом.

—      Говори все, что хочешь, — сказал он. — Говори все и не волнуйся.

—      Спасибо, милый. Может, ты выключишь свет?

Теперь комнату озаряло лишь мягкое сияние луны, проникавшее сквозь открытую балконную дверь. Джин взяла сигарету, и Спенсер зажег спичку.

—      Спасибо, милый.

Она нервничала, голос ее дрожал. Он снова сел рядом, совсем близко к ней.

—      Ты помнишь ту ночь, две недели назад? Мы были здесь у тебя. Шел дождь, а у нас не было зонтика, и мы не могли найти такси после кино.

—      Помню.

—      Мое платье совсем промокло, я сняла его и надела твою пижаму. И ты поцеловал меня.

Она замолчала, он ждал. Он знал, о чем она спросит.

—      Почему ты не лег со мной в ту ночь?

—      На это довольно трудно ответить, — сказал он.

—      Ты знаешь, что я хотела этого.

Он дотронулся до ее руки.

—      Нет, пожалуйста, не трогай меня, милый. Это, наверно, ужасно, но я все равно скажу. Я делала все, что могла, все, что было в моих силах. Я так желала тебя. Но не смогла заставить тебя лечь со мной. Ты вел себя очень мило, был очень заботлив, даже предупредителен. Ты обращался со мной, как с маленькой девочкой, потерявшей голову. А я хотела, чтобы ты видел во мне женщину... женщину, которая принадлежит тебе, милый. Ты, наверно, считаешь меня ужасной?

—      Нет.

Она бросила сигарету.

—      Я вернулась домой и чувствовала себя несчастной и отвергнутой. Я не могла понять тебя. Я знаю, что полагается оставаться девственницей до наступления брачной ночи, но эта условность ничего для меня не значит. Я думала только о том, что ты меня мало любишь. И я начала ненавидеть себя за то, что вела себя так бесстыдно. Ведь, говоря честно, я навязывалась тебе. А ты не хотел меня.

—      Это неправда. — Он встал. — Мои слова, вероятно, прозвучат банально и плоско, но я должен тебе сказать, что в ту ночь мне потребовалась вся моя сила воли.

К его удивлению, Джин начала смеяться.

—      Бог ты мой, — сказала она. — Зачем было расходовать на это столь драгоценную силу воли? — Она выпрямилась, овладев собой. — Прости, милый. Я знаю, что девушка не должна говорить подобные вещи, особенно человеку, за которого она собирается выйти замуж. Это... это неприлично, не так ли? — Она подняла на него глаза. — Что со мной, милый? Неужели я плохая? Почему ты не отвечаешь мне? Ты так потрясен, что не находишь слов? Может быть, для того я так и говорю... чтобы потрясти тебя, чтобы как-нибудь проникнуть в твою душу. Милый, почему ты всегда так чертовски вежлив, так деликатен, благороден и...

—      Перестань! — прервал он ее яростно. — Перестань, Джин!

Сначала она поразилась, затем опустила голову и улыбнулась.

—      Вот теперь ты злой. Я никогда не видела тебя таким.

—      Ты права, — сказал Спенсер.

Она говорила так же, как Джон Арбэтт, как все остальные. Если человек верит в определенные принципы — называйте их правосудием, приличием, этикой или чем угодно, даже условностями (в условностях нет ничего плохого: что бы мы делали без них? — бросались бы друг на друга, как дикие звери), — если человек пытается придерживаться определенных принципов, его считают глупцом. Джин ничем не отличается от остальных. Она не понимала его и никогда не поймет. Он не может рассказать ей о письме. Черт с ним, черт с ней, черт с ними со всеми! Это теперь не тревожит его. Ему хотелось остаться одному.

Стараясь говорить спокойно, он сказал:

—      Мне кажется, тебе лучше поехать домой, Джин. Я провожу тебя. Уже поздно.

Она быстро встала, так быстро, что едва не потеряла равновесие. Чуть покачнувшись, она взяла свою сумку.

—      Хорошо, Спенсер.

Он повернулся к ней, но в темноте не мог разглядеть выражения ее лица; она взяла свои туфли и прошла в переднюю, чтобы надеть их.

В машине она плакала; ей было так стыдно и горько, что она не могла сдержать слез. Он пытался успокоить ее, но она не позволила ему прикасаться к ней, и он повиновался, все еще испытывая злость, но постепенно смягчаясь, потому что чувствовал, что