Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

Между тем дело наших беглецов по доброте капитана приняло не столь страшный оборот. Все они показали, что непременно хотели воротиться ночью на фрегат, но что желание побывать на свадьбе товарища превозмогло в них страх наказания. В доказательство они представили то, что отдались в руки команды без малейшего сопротивления, и что Боб, который убежал, чтобы воспользоваться правами женатого, на другой же день явился добровольно. Поэтому присуждено было продержать их неделю в тюремной яме на хлебе и на воде и дать им по двадцать ударов. В этот раз жаловаться им было не на что: наказание было не только не слишком велико, но даже не соразмерно вине. Впрочем, так у нас всегда бывало, когда дело решал сам капитан.

Наступил четверг; четверг, день страшный для дурных матросов британского флота, потому что он назначен для наказаний. В восемь часов утра, когда обыкновенно производилась расправа за всю неделю, морским солдатам раздали оружие, офицеры сделали развод и поставили людей по обоим бортам; потом вывели виновных; за ними шел каптенармус с двумя своими помощниками; и, к удивлению большой части присутствовавших, между виновными был и Девид.

— Господин лейтенант, — сказал капитан Стенбау, как скоро узнал несчастного цирюльника. — С этим человеком нельзя поступать как с дезертиром; он еще не был матросом, когда вы его взяли.

— Да я и наказываю его не за побег, господин капитан, а за пьянство. Вчера он пришел на палубу пьяный до того, что не стоял на ногах.

— Ваше высокоблагородие, — сказал Девид, — поверьте, я не для того говорю, чтобы избавиться от каких-нибудь десяти-двадцати ударов; у меня такое горе, что мне все равно, станут меня бить или нет, но я говорю потому, что это правда: божусь вам Богом, капитан, с тех пор как я на корабле, у меня не было во рту капли джина, вина и рома; извольте спросить всех матросов, они сами вам скажут, что я всякий раз отдавал им свою порцию.

— Правда, правда, — сказали несколько голосов.

— Молчать! — закричал лейтенант; потом, обращаясь к Девиду, прибавил: — Если это правда, так отчего же ты вчера не стоял на ногах?

— Качка высока, а у меня морская болезнь, — отвечал Девид.

— Морская болезнь! — повторил лейтенант, пожав плечами. — Я ведь сделал тебе обыкновенное испытание, велел пройти по обшивке: ты с двух шагов свалился.

— Да ведь я не привык ходить на корабле, — отвечал Девид.

— Говорят тебе, ты был пьян! — закричал лейтенант таким голосом, что отвечать после этого было невозможно. — Впрочем, — прибавил он, оборотившись немножко к Стенбау, — капитан, если ему угодно, может простить тебя, но тогда я уже не отвечаю за дисциплину.

— Наказать и его! — сказал капитан.

Так как было сомнение, то, избавляя Девида о» наказания, он обвинил бы лейтенанта.

После этого никто не посмел сказать ни слова; сержант прочел вслух сентацию, экзекуция началась.

Матросы, привыкшие к этому наказанию, вытерпели его более или менее мужественно. Боб был предпоследним: когда очередь дошла до него, он разинул рот, как будто что хотел сказать; но, подумав немного, кивнул головою, давая знать, что отложил это до другого времени.

После двадцатого удара Боб встал. Видно было, что он хочет говорить, и все замолчали.

— Вот о чем я хотел попросить, ваше высокоблагородие, — сказал Боб, обращаясь к Стенбау, — теперь, как уже я здесь, прикажите меня еще раз высечь вместо Девида.

— Что это ты, Боб? — вскричал цирюльник.

— Не твоя речь, молчи, — отвечал Боб с досадою. — Я буду говорить. Не наше матросское дело, ваше высокоблагородие, судить, виноват он или нет; только я говорю, что если ему зададут двадцать ударов таких, как мне ввалили, то он и ноги протянет, жена его останется вдовою, а дети сиротами.

Боб сошел, не говоря более ни слова, и Девид взошел на его место.

Плеть поднялась, упала, и девять ремней ее отпечатались синяками на плечах несчастного; раздался второй удар, и девять других полос перекрестились с первыми; при третьем ударе кровь выступила каплями; при четвертом…

— Довольно! — сказал капитан.

Мы отдохнули, потому что все груди были стеснены. Девиду развязали руки; хоть он ни разу не вскрикнул, однако был бледен, как умирающий, и, обращаясь к капитану, сказал:

— Дай Бог вам здоровья, капитан, я не забуду ни милости, ни мщения.

— Не забывай только своих обязанностей, — сказал капитан.

— Я не матрос, — отвечал Девид глухим голосом, — я муж и отец; Бог простит меня, что я не исполняю теперь обязанностей мужа и отца; не моя вина.

— Отведите наказанных в трюм и скажите доктору, чтобы он осмотрел их.

Боб подал руку Девиду.

— Спасибо, любезный друг, я и один сойду, — сказал Девид.

Часа через два после этого я сошел в кубрик. Девид сидел на своей койке. У него была горячка. Я подошел к нему.

— Ну что, брат Девид, каково тебе?

— Хорошо! — сказал он отрывисто и не оборачиваясь ко мне.

— Ты не знаешь, с кем говоришь. Я Девис.

Девид обернулся.

— Мистер Девис, — сказал он, поднимаясь на одной руке и устремив на меня глаза, которые блистали лихорадкою, — мистер Девис, если вы точно мистер Девис, вы мой благодетель. Боб сказывал мне, что вы просили капитана выпустить меня из тюрьмы. Без вас я бы вышел оттуда не прежде других, и мне не привелось бы в последний раз взглянуть на Англию… Воздай вам Господь за это!

— Полно отчаиваться, брат Девид, ты еще будешь в Англии и по-прежнему заживешь с женой и детьми. Капитан наш человек прекрасный: он обещал мне, что отпустит тебя, как скоро мы воротимся.

— Да, прекрасный человек! — сказал Девид с досадою. — А позволил этому злодею лейтенанту бить меня, как собаку… А ведь капитан-то знал наверное, что я ни в чем не виноват.

— Он не мог совсем избавить тебя от наказания, любезный друг; в службе старший всегда прав; это первое правило дисциплины.

Видя, что мои слова не успокаивают, а, напротив, только раздражают его, я подозвал Боба, который сидел на свернутом канате и потягивал водку, данную для примочки. Я велел ему потолковать с Девидом, а сам пошел на палубу.

Там все было так спокойно, как будто ничего чрезвычайного не происходило: даже воспоминание о сцене, которую я описал, изгладилось из всех умов, как след корабля в ста футах от кормы. Погода была прекрасная, ветер свежий, и мы шли по восьми узлов в час. Капитан мерными шагами, машинально, прохаживался по шканцам; видно было, что его что-то тревожит. Я остановился в почтительном расстоянии от него: он раза два или три подходил ко мне и опять ворочался; наконец поднял голову и заметил меня.

— Ну, что? — сказал он.

— У него горячка с бредом, — сказал я, чтобы в случае, если Девид будет делать какие-нибудь угрозы, их приписали его болезни.