Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

Стенбау не терял времени. Вместо больших парусов, покрывающих весь корабль, он велел распустить только три малых. При этом мы не подставляли борта ветру, и валы не могли поддавать. Маневр заслужил полное одобрение Боба, и он, похвалив меня за мое отважное путешествие по воздуху, принялся толковать мне, в чем дело. По его мнению, буря уже почти прошла и ветер скоро должен был перескочить с юго-востока на северо-восток. В таком случае стоит только поднять большие паруса, и мы тотчас вознаградим потерянное время.

Вышло точно так, как говорил Боб. Буря утихала, хоть волны еще страшно бушевали; к вечеру ветер подул с западо-севера-запада; мы мужественно приняли его правым бортом и на другое утро шли тем же путем, с которого вчерашняя буря нас сбила.

В тот же вечер Лиссабон был у нас на виду, а на третий день, проснувшись рано утром, мы увидели вместе берега Европы и Африки. Вид этих берегов, столь близких один от другого, был восхитителен: с обеих сторон возвышаются покрытые снегом горы, а на испанском берегу стоят местами мавританские города, которые как будто не принадлежат к Европе, а к Африке и некогда перескочили через пролив, оставив противоположный берег пустым. Весь экипаж вышел на палубу полюбоваться этим великолепным зрелищем. Я искал между матросами бедняка Девида, о котором в последние дни совсем забыл: один он, ко всему нечувствительный, не выходил наверх.

Часа через три после того мы бросили якорь под пушками Гибралтара, салютовали двадцатью одним выстрелом, и форт вежливо отвечал нам тем же числом.

Гибралтар не город; это крепость, в которой строгая воинская дисциплина простирается на всех жителей. Зато он важен только как военный пост; в этом отношении Гибралтар всем известен, и я не стану о нем говорить.

Высадив нового губернатора, мы должны были дожидаться на рейде приказаний от правительства. По обыкновенной своей доброте капитан Стенбау, чтобы нам не так скучно было, позволял всякий день половине экипажа сходить на берег; мы скоро познакомились с несколькими офицерами гибралтарского гарнизона, а они познакомили нас в домах, в которые были вхожими. Эти посещения, прекрасная библиотека, принадлежащая крепости, и прогулки верхом по окрестностям города составляли все наши заботы.

Я очень подружился с Джемсом; мы везде бывали вместе, и так как у него, кроме жалованья, ничего не было, то я всегда принимал на свой счет большую часть издержек, которые мы вместе делали, но так, чтобы он не мог этим обидеться. Так, например, я нанял на все время нашей стоянки двух прекрасных арабских коней, и, разумеется, Джемс, пользуясь этой расточительностью, ездил на одном из них.

При одной из таких поездок мы увидели орла, который спустился на палую лошадь и, не во гнев историкам этой благородной птицы, пожирал падалицу с такою жадностью, что подпустил меня к себе на сто шагов. Я часто видывал, как наши мужики били зайцев в логовище: они ходили около зверька, более и более стесняя круг, и наконец, убивали его палкой по голове. Царь птиц сидел так неподвижно, что я вздумал попробовать то же средство. У меня были в карманах превосходные маленькие пистолеты; я вынул один из них, взвел курок и начал скакать вокруг орла во всю прыть моего коня; а Джемс стоял на месте, посматривал на этот опыт и сомнительно покачивал головою. Точно ли это кружение производит на животное такое действие, что оно не может сойти с места, или орел в припадке обжорства до того наклевался, что ему трудно было подняться, — только как бы то ни было, он подпустил меня к себе на каких-нибудь двадцать пять шагов; тут я вдруг остановил лошадь и приготовился выстрелить; видя, что жизнь его в опасности, орел хотел было полететь, но еще не успел подняться, как я уже выстрелил и разбил ему крыло.

Мы оба с Джемсом вскрикнули от радости и соскочили с лошадей, чтобы взять свою добычу; но это было нелегко; раненый приготовился к обороне и, казалось, решился дорого продать свою свободу. Убить его было бы нетрудно, но нам хотелось взять его живого, чтобы свезти на корабль, и мы повели правильную атаку.

Я ничего не видел прекраснее этого царя пернатых, когда он с гордым видом посматривал на наши приготовления. Сначала мы было хотели схватить его поперек тела, загнуть голову под крыло и унести, как курицу; но два или три удара клювом, из которых один сделал Джемсу на руке довольно глубокую рану, заставили нас отказаться от этого средства. Мы попробовали другой способ: взяли свои платки; одним я замотал ему голову, другим Джемс спутал ноги; потом мы подвязали крыло, закутали орла, как мумию, привязали в тороки и, гордясь своею добычею, возвратились в Гибралтар. Баркас ждал нас в порте и с торжеством повез на корабль.

Приближаясь к кораблю, мы показали сигналами, что везем нечто необычайное, и потому все оставшиеся на корабле ждали нас у трапа. Прежде всего мы позвали фельдшера, чтобы отрезать крыло; но как закутанного орла трудно было отличить от индейки, то наш помощник эскулапов объявил, что это не его дело, а повара. Позвали повара, и тот в минуту отнял раненое крыло. Потом мы распутали орлу ноги, раскутали голову, и весь экипаж вскрикнул от удивления при виде благородного пленника. С позволения капитана, мы отвели ему место на корабле, и в неделю наш Никк сделался ручным, как попугай.

В Плимуте я доказал свою сметливость, управляя экспедицией в Вальсмоут; во время бури доказал свою неустрашимость, срезав парус крюйсель; теперь доказал свою ловкость, подстрелив из пистолета орла. Зато с этих пор на меня уже смотрели на «Трезубце» не как на новичка, а как на настоящего моряка.

Стенбау обращался со мною совершенно дружески, сколько можно было, чтобы не обидеть моих товарищей; зато Борк, кажется, более и более меня ненавидел. Впрочем, это было общее несчастие всех моих молодых товарищей и других офицеров, принадлежавших, подобно мне, к аристократии. Делать было нечего, и я, так же, как они, не обращал на это большого внимания. Я исполнял свои обязанности с величайшею точностью, во время нашей стоянки не доставил лейтенанту ни одного случая наказать меня, и потому он, при всей своей доброй воле, принужден был отложить это до другого времени.

Мы уже стояли в Гибралтаре около месяца, ожидая предписаний адмиралтейства; наконец в двадцать девятый день вдали показался корабль, который маневрировал, чтобы войти в порт. Мы тотчас рассмотрели, что это сорокашестипушечный фрегат «Solsette», и были уверены, что он везет нам предписания. Весь экипаж радовался, потому что жизнь в Гибралтаре надоела уже офицерам и матросам. Мы не ошиблись; под вечер капитан фрегата «Solsette» привез на «Трезубец» давно желанные депеши. Стенбау сам вскрыл пакет; кроме предписаний адмиралтейства, тут было много частных писем и, между прочим, одно к Девиду; капитан отдал его мне.

Во все двадцать девять дней, которые мы провели в Гибралтаре, Девид ни разу не ездил на берег: он все оставался на корабле, мрачный и безмолвный; но между тем исполнял свои обязанности с точностью и ловкостью, которые сделали бы честь настоящему матросу. Я нашел бедняка в парусном чулане; он чинил парус. Я отдал ему письмо, и он, узнав руку, тотчас его распечатал. С первых строк он страшно побледнел; дрожащие его губы посинели, потом крупные капли пота покатились по его лицу. Дочитав письмо, он сложил его и спрятал за пазуху.