Кости Авалона - Фил Рикман

«Благодарю покорно».

Несмотря на то что обвинения против меня были нелепыми и необоснованными, развеять их прилюдно в пух и прах оказалось делом совсем не простым. К концу процесса я исходил холодным потом в ожидании вердикта.

И когда в конце августа 1555 года решение суда объявили, оно было не в мою пользу. Мне было предписано соблюдать общественное спокойствие до наступления Рождества следующего года, освободить кафедру в Аптон-апон-Северн и — что самое ужасное — предстать перед самим епископом Боннером для испытания веры.

Дело пахло костром.

Он явился ко мне в тюремный застенок, приготовив для меня свой вопрос. Подал знак стражнику оставить нас наедине.

— Скажите, доктор Ди… верите ли вы, что душа человека божественна?

Он вел себя дружелюбно, даже тогда. Вскоре я обнаружил, что епископ проявляет живой интерес ко мне и к тому, чем я занимался в последнее время.

Прежде чем дать ответ, я серьезно обдумал его вопрос. Подвох казался мне очевидным. Согласись я с тем, что природа души божественна, я поставил бы себя на один уровень с Богом. Если я скажу нет, то тем самым поставлю под сомнение Его величие и непременно уличу себя в связях с дьяволом. Оба ответа вели на костер.

— Душа… не божественна сама по себе, — ответил я после тяжких и долгих раздумий, — но способна приобретать божественность.

Наши взгляды сошлись, и в тот миг мне показалось, будто в его глазах вспыхнул проблеск восторга.

И тут же потух.

— Тогда скажите-ка мне, доктор Ди, каким образом душа приобретает божественность?

Я не поддался панике. Мне стало ясно, что ему поручено выискать теологические свидетельства моей преданности протестантству. Вот в чем было все дело. Сторонники королевы Марии пытались обнаружить заговор с Елизаветой в центре.

— Через молитву, — ответил я. — Через страдания. И, возможно… через знание.

— И как вы думаете: что же это за знание?

— Библия… — Я понял, что ему этого недостаточно, и решил рискнуть. — И еще… сокровенное учение евреев.

Отрывистое дыхание Боннера выдавало его интерес.

— Как же стать посвященным в это сокровенное учение?

За долгие месяцы после нашей беседы много свечей истлело в раздумьях над этим вопросом. Я ожидал мясника, но встретил человека с подлинным даром проникать в состояние человеческой души.

Интерес Боннера к сокровенному спас меня от костра, и с тех пор между нами завязалась неожиданная дружба. Он даже сделал меня на некоторое время своим капелланом, и далеко не одну ночь провели мы с ним за беседами об алхимии и Каббале.

Я встал и прошел к комоду, взял в руку зеркало. На меня смотрело бледное лицо с темно-русыми волосами. В его глазах я видел то, что иной назвал бы добротой, иной — сожалением, но я… теперь я назвал бы это потерей.

— Скажите, Нед… как человек, умеющий слушать…

— Я начал глохнуть, Джон, и стараюсь слышать как можно меньше.

— Не доходили, часом, до вас слухи о магии против королевы?

— Вроде твоего колдовства против Марии? — Боннер загоготал так, словно рухнула каменная стена.

— В форме восковой куклы в гробу. Некоторые детали проработаны довольно старательно. Вам не известен кто-либо или какое-нибудь общество, кто замышлял бы?..

— На что ты намекаешь — колдовство или папство? Французы не боятся магии так, как мы. Раз они решили, что это поможет низвергнуть Бет и вернуть Марию Стюарт, то не остановятся и перед магией.

— Разве я упомянул французов?

— А кто еще? Всегда проклятые французы. Они ненавидят ее страстно. А с Марией Шотландской замужем за принцем… спроси-ка любого француза, и он скажет тебе, что английская королева — ведьма. Яблоко от яблони… Дьявольское отродье. Отсюда: Англия при Елизавете — грязный рассадник черной магии.

— Кто в такое поверит?

— Хочешь сказать, что ты не веришь? — Боннер приподнялся с кровати. — Хочешь сказать мне, что всякие суеверия — амулеты, талисманы, предсказания будущего, гадания — не расцвели буйным цветом с тех пор, как мы перестали сжигать на кострах? С тех самых пор, как малышка Бет решила пожить и дала пожить другим?

— Нед, это просто…

— Чистейшая правда! Просто удивляюсь, как это человек с такими необычными дарованиями, как у тебя, может пройти мимо этого факта с закрытыми глазами. Оно повсюду, Джон. Никто, конечно, не говорит, что простой народ Англии не живет в постоянном страхе пред ним… но это знамение времени. Потому все, что связывает королеву с тем миром — восковые куколки, что хочешь, — добром не кончится. И потому ей не стоит совать свой нос в волшебные предания об Артуре. Пойди и скажи ей об этом.

— Мне не дают шанса.

— Естественно… — Боннер широко улыбнулся. — Ей, кроме того, не следует иметь дело с такими, как ты.

— Хм… — С меня было достаточно. — Разве при французском дворе нет их собственного… толкователя сокровенного?

— Кто это? Нострадамус? Добрый католик, пророк в ветхозаветных традициях. Французы раболепно преклоняются перед каждым его словом — и пророками вообще, поскольку безвременная смерть их бывшего короля была предсказана во всех мелочах.

Я не встречался с Нострадамусом, врачом по образованию, чей неожиданный, ошеломительный успех как предсказателя, кажется, во многом был обязан его утверждению при французском дворе и нарочитому использованию стихов в предсказаниях. Несмотря на то что его астрологические расчеты были небрежны и неточны, я, однако, счел своим долгом наблюдать за его работой и хранил в своей библиотеке несколько его календарей и подлинных манускриптов, купленных мною совсем недорого в Лёвене, где к этому человеку относились с ученым презрением.

Боннер откинулся назад. У него был довольный вид.

— Знаешь, Джон… Мне хорошо в тюрьме. Самое время и место поразмышлять, в усердной молитве, о том, что я совершил и чем прогневил Бога. Молитва и молчание. И самоотречение.

— Самоотречение?

Я поднял кувшин со стола и принюхался. Я не знаток изысканных вин.

— Один совет. — Боннер подался вперед. — Пусть кости Артура лежат, где лежат. От них всегда одни неприятности.

— Боюсь, у меня уже нет выбора.

— Что же касается Гластонбери… говорят так, что после того, как разрушили аббатство, он стал похож на дом для умалишенных… только без стен.

Веселость снова вернулась к епископу, вспыхнув, точно сухая лучина, и зеркало на комоде задрожало от его гогота.

К концу дня маяк судьбы вновь подмигнул мне проблеском огонька. Предупреждение обеспокоило меня не на шутку.