Первый рассказ - Геннадий Федорович Лазарев

Панька надел его, закинул за спину сеть-наметку. Осмотрел еще раз пруд и берег.

К берегу, вниз, уходили огороды. Здесь все знакомо Паньке, все до мелочи изведано. Панька давно сделал открытие, что лук-батун брызгает из земли зелеными струйками, свекольная ботва горит костром, а сосна на задах дома Семикашиных — вовсе не сосна, а великанский заколдованный петух… Чучело на плетне скрипнуло зубами. Небо снижалось. Становилось плохо видно и далеко слышно. Пахло огородами, особенно сильно укропом и еще чем-то вязким, свежим, сырым: Панька знал, что пахнет рыбой и водой. Улюлюкали лягушки.

Ссутулясь, Панька сел на белом валуне. Приковылял дед, осмотрел байдарку.

— Ох, хороша! — похвалился дед. — А кто смастерил? А наметку? Для тебя все, Панька.

— Спасибо, дед, — сказал Панька. — Не байдарка да наметка — не водился бы с тобой. Жадный ты маленько.

— И-и-и! — воскликнул дед. — А с кем бы ты водился? С Шориным, небось?

— А что… Шорин крепкий. Он на закидушку вот какого вытащил! Он умеет — злючка. Весь пруд захамил. Мне бы такого вытащить на закидушку!..

— Пойди усни, Панька, рано еще.

— Лучше ты иди. Не хочу с тобой. Хоть сердись, хоть нет.

— Ну-ну, пойду, коли…

Дед покряхтел, заковылял назад. Панька проследил, как его белая борода исчезла впотьмах, запахнулся в балахон и двинулся по берегу.

Справа от него лежала вода. Слева — чернели огороды, поднимались плетни, а где не было плетней, различались бурьянные сивые межи. Было тихо, душно. Невдалеке впереди надсадно всхрапывала невидимая лошадь, и тоненький голосок уговаривал:

— Н-но! Лысуха, но!

Панька подошел, сказал:

— Эх-ма, баба ты, Мишка. Слабак. Какой ты водовоз? Ну, скажи, какой?

— Плохой, — признался Мишка. — Вот телегу засосало в песок.

— А чего молишься на этого скота! Дай кнут. Да слазь ты с бочки!

Панька взял кнут, щелкнул для пробы и огрел Лысуху с присядом и оттягом.

— Фью! Лода-арь — фьить!

Еще раз вприсест протянул кнутом. Лысуха кинулась, выдернула телегу, побежала рысью от воды на косогор. Панька потешался ей вдогонку. Отбросил кнут. Отдышался.

Водовоз кричал ему, карабкаясь на бочку:

— Приходи, Панька, в застукалку застучим!

Панька цыркнул во тьму, пригрозил кулаком.

— У-у, баба…

Тяжело вздохнул.

Отзвучала телега. Навалилась темная духота. Панька шел назад, слепой и глухой, когда на плечи ему опустилось что-то мягкое и лицо ощутило резкий горячий выдох — хэх!

Задохнулся. Но испуг тут же прошел. И увидев потом, как вверху под окнами метнулась большая тень собаки, он успокоился совсем и даже пожалел, что это была всего лишь собака, а не медведь, например. Пришел к байдарке, уселся на валуне и, забывшись, продремал до глубокой ночи. Опомнился, когда стояла луна и было под ней все тихо и зелено, и жутковато даже было под этой луной, которая, если смотреть на нее долго, в истоме полусна, как будто опускается на лицо и заливает глаза холодной мертвенной бледностью. Панька торопливо вскочил на ноги и осмотрелся. Жмурясь на луну, цыркнул за борт, шагнул в свою байдарку и поплыл.

Наметкой рыбачить неинтересно, скучно. Панька потягивает за шелковый шнур, наметка, сжимаясь, скребет по дну, захватывает сонных скучных карпов. Не рыбалка — канитель. На закидушку бы с крючком!.. Да побороться с ним, как Шорин боролся!

Поднял наметку. Выбрал для деда одного карпа — самого невзрачного. Остальных поочередно опускал за борт, и карпы стояли, темнея спинками, не уходили — не верили в свободу. Панька наклонялся, давал им по щелчку, и карпы резво брызгались, сигали в камыши, а рыбак улыбался, оборачивая к луне лицо, усыпанное зеленоватым бисером.

Потом раскатился выстрел Шорина. Панька сложил наметку, взялся за весло и поплыл. И до самого берега лицо его светилось и мелко подрагивало от счастливого затаенного смеха.

Шорин на этот раз не отодвинул ружье, а зарядил снова и, раздраженный до крайности, затаил дыхание, напрягая слух. И когда услышал шелест сети, стук весла и бурленье загреба, сел с ружьем в лодку и принялся грести, разрывая веслами податливую воду.

«Гадина! — думал он. — Жадный, тупой… Конечно, что ему до этой ночи, до тишины, до покоя».

Он догнал Паньку у самого берега. Свирепо озираясь, задышал тяжело и часто. На пруду, кроме Паньки, никого не было. И Шорин спросил его:

— Ты чего не спишь, малый?

— А ты чего? — Панька вытаскивал лодку на сухое.

— То есть, как чего… я сторож! — проговорил Шорин, начиная смутно догадываться о самом главном и пугаясь этой догадки.

— Грызло ты! — взорвало Паньку. — Вот кто ты. Дед говорит: грызло, рыскаешь ночами… На, жри свою рыбу!

Он швырнул карпа в воду, высморкался, шоркнул по лицу рукавом.

— На, жри!

И вдруг заревел протяжно, безудержно, совсем по-детски.

Шорин, изумленный, выбрался на берег.

— Браконьер старый твой дед… Он вязал наметку?.. А ты! Зачем воруешь?

— Я не ворую, — ревел Панька. — Я всех карпов отпустил… всегда отпускаю…

— Отпускаешь? — переспросил Шорин. Устыдившись своей строгости, шумно выдохнул: — У-уф!

— Глупый. Прячешься, как вор, — сказал он ослабевшим и виноватым голосом. — Как вор… Эх, черт побери… Я понимаю — это встреча! И надолго, должно быть. Это надолго, Панька! Эх…

Шорин во всю силу выдохнул из себя что-то удушливое, похоже умиление, которое душило его, подкатываясь клубом к горлу. Выдохнул — и почувствовал, как все напряжение, которое мучило столько ночей и сделало подозрительным, жестким, схлынуло вдруг. И пруд стал свободным.

Высоко и ярко горела луна. Под светом ее в черноте неба, точно на пруду зеленые камыши, стояли гребнями облака — зеленые, дремучие. Неподвижный лунный столб тонул в бездонной пучине. И тишина… стояла такая тишина, что, казалось, оглушительно ревел на валуне дружок-мальчуган. Реви, плачь, Панька! — будет легче. Эта ночь, дружок, и для тебя особенная. Маленький чудак…

На берегу под тополем заполыхал костер. Опять пришла та женщина в цыганской шали. Чего она хочет?

«Что ей сказать теперь?»

Шорин накрепко ухватил остывшие весла, глянул на берег в последний раз. Панька опять стоял на белом валуне. Крылья растопырил, голова призакинута.

«Ну и видок! Коршуненок какой…»

Костер у тополей не гаснул.

АНГАЛЬСКИЙ МЫС

Изба ангальского бакенщика Горшенина смотрит окнами на реку. Здесь запальчивая Обь круто обходит Ангальский мыс, швыряет на берег пену, щепки, части разбитых плотов. У воды с рассветом встает очередь сосен, под которыми горит во мху морошка и дерутся дикие куры, пока не вспыхнет над ними мгновенно и черно молчаливый альбатрос.

С рассветом может затрусить снегом, если по другую сторону Оби закурит бураном гора Раиса, а с низовья реки, из губы, от моря