Уходили из дома. Дневник хиппи - Геннадий Авраменко

— Лена! Где ты была, сука?! — нечеловеческий вопль рассек ночь.

— Что это? — вздрогнул я.

— А, не обращай внимания, дринчи там стоят какие-то. Каждый день орут.

Спать легли только в два.

Завтра надо ехать в Судак, там сейчас вместо меня снимается моя гитара и там мне дадут кучу денег, а именно полторы тысячи рублей. Полторы тысячи рублей. Черт, как музыка звучит! Нереальные башли! Особенно для хиппи.

Вообще-то в этом фильме должен был сниматься я гам. Звонит мне Немет и говорит:

— Слушай, у тебя гитара вроде была, старинная.

— Есть, отец дал, «Музима». Не работает.

— Фигня. Вези ко мне.

Добрался до «Электры», а там заседание целое — мужчины в шейных платках, женщины с мундштуками в зубах. Матушка Немета, Елена Витальевна, обрадовалась:

— То, что нужно! Мы фильм снимаем про молодого человека, музыканта. Детектив. Дай гитару. А мы тебе забашляем.

Ну дал, что делать. Прошло пара дней. Звонит мне Елена Витальевна и прям в лоб:

— Ты вот приезжал, мы на тебя все посмотрели... А ты не хочешь сам сняться в фильме? Снимаем в Крыму, в Судаке. Роль не огромная, но ключевая. Нужно сыграть парня, похожего на Иисуса Христа. Он музыкант, снимается в фильме, срывается с креста и погибает. Решай прямо сейчас.

Думал я, думал. На работе спросил — не отпускают. Либо увольняйся, говорят, либо отказывайся.

Отказался. Уволиться немедленно все равно не получалось, две недели ж. Да и боязно как-то... Да и шутки плохи с такой тематикой, богохульством попахивает. Струсил, в общем.

Вместо меня взяли сниматься мою абсолютную копию, молодого волосатого блондина.

Из Судака поеду в Сочи, буду там как раз двадцатого, ко дню рождения бабушки. Куплю спозаранку на рынке охапку роз, подарок какой-нибудь.

Выскочил в восемь утра из одеяла мокрый весь от пота — жара дикая! Здесь всегда так, дольше восьми никогда не поспишь, а уж в палатке и подавно. Разделся и нырнул в море. Лето. Море. Крым.

Пошел налево, на холмы, посмотреть, кто там стоит. Народ есть, но я практически никого не знаю, кроме Сережи Сольми. Как раз кушать садились.

— Будешь хавать, Ринго? — радушно пригласил Сольми.

Я не отказался. Ложка и миска, по мангупским традициям, всегда с собой.

Суп оказался просто бесподобным. Густой мясной бульон с немного необычным привкусом, с картошечкой, макаронами.

— Спасибо, пиплы, накормили! А что за бульон? Курица?

Хиппы ржут, но не колются. Сам стал оглядываться — и обмер. На воткнутых в землю колах, как головы в фильмах про пиратов, висели шкурки ежей.

Чертыхнувшись и не попрощавшись, я скатился с холма, и меня стошнило.

Накормили, сволочи. Как же жалко ежиков!

Расстроенный, вернулся в наш лагерь. Пока ходил туда-сюда, сгорел на солнце. Закутался, по тенечку со Светкой сходили в поселок, накупили мне кефиру для ожогов и похавать. Сварили молочную вермишель. Так весь день и провели: загорали, купались, ели, курили, дурью маялись.

Вечером мы пошли на почту, и на нас наехали местные гопники. Сказали, что волосатые у них картошку выкопали. Пришлось объяснять, что мы люди разумные, зачем нам гадить, а тем более там, где живем, в Рыбачке? Они пьяные, им по фигу всё, хотели меня подстричь, но ни ножниц, ни ножа, слава богу, не нашлось. Бить не стали.

Люди из лагеря Сольми небось выкопали. Ежееды чертовы!

В лагере уже сидели гости с бухты и косы. Принесли вина. О, этот незабываемый крымский портвейн! Пьешь этот вкусный красный нектар прямо из трехлитровой банки, он как сок вишневый, алкоголь совсем не чувствуется, все пьешь и пьешь, не можешь остановиться. Банка идет по кругу, все смеются, кто-то что-то рассказывает. Портвейн красными струйками стекает по подбородку, капает на бронзовую кожу. Затягиваешься папиросой, вновь принимаешь банку, делаешь три внушительных глотка, снова затягиваешься. «Лена! Где ты была, сука?!» — привычно доносится с холма. Хочешь встать и с удивлением понимаешь, что встать ты уже не можешь, потому что вкусный-то он вкусный, а градусов в нем под двадцать! Усмехаешься самому себе, вспоминаешь такой же прошлогодний казус, снова затягиваешься, уже не совсем обычной папиросой, кем-то всунутой в руку, и вдруг замечаешь на себе чей-то пристальный взгляд. Света смотрит в упор, видимо, давно, глаза хитрющие. Потом она идет в палатку, зовет помочь что-то найти. С деланой неохотой влезаешь в палатку, понимая, что хочется, но вряд ли можется, только отвертеться уже точно не выйдет.

Утром на меня, да и на всех обитателей палатки, особенно на тех, кто был вынужден ночевать вне ее, напал приступ похмелья и страшной хипповской болезни под названием «вломизм». Влом всё — умываться, купаться, вообще двигаться. Надо бы ехать, но даже вещи собирать влом. Светка отговаривает, я тоже делаю вид, что мне не хочется уезжать, но прекрасно понимаю, что еще одной такой бурной ночи я не переживу. К тому же меня страшно смущает, что у нее нет одного зуба, который накануне поездки она выбила, упав с лестницы. Неловко мне как-то.

После завтрака, когда все уморились на солнце и заснули, я тихонько покидал шмотки в бэг и, чмокнув спящую Светку, пошел по побережью в сторону Судака.

Обидится, конечно, но что делать? Надо идти дальше.

Люблю ходить по берегу вдоль моря. Идешь себе, напеваешь песенки или размышляешь о превратностях судьбы и вселенской любви. Вокруг красота, чайки орут, солнце печет, прибой шепчет. Люди попадаются редко, только в районе поселков. Осматривают с подозрением, но, поняв, что иду я издалека и останавливаться у них не собираюсь, расслабляются.

В Морском встретил Фраера с Марихуаной, они в Рыбачку топали. Даже не удивился.

А в одном совершенно пустынном месте меня дико напугала гадюка. Она выскочила прямо из-под ног с шумом и шипением. Крупная, не меньше полуметра. Спряталась в камнях и сидит. Хотел убить, но не стал, не укусила же. Опасливо обошел стороной.

Следующий приступ ужаса я испытал еще метров через сто, когда при виде меня сотни ворон и чаек внезапно с дикими криками взмыли вверх. На гальке осталась лежать большая красно-черная туша. Я даже боялся приблизиться, но выхода не было: в этом месте, кроме узкой кромки берега, ничего нет, наверх подняться невозможно. Туша оказалась мертвым дельфином. Это настолько жутко, что нельзя передать словами. Дельфин, всегда живущий в памяти в виде радостного существа в аквариуме, или неожиданный плавник рядом с катером, прыжок вверх, характерное кряканье-пощелкивание. Вечная улыбка на смешной морде. А тут он лежит, наполовину обглоданный крабами и птицами, оскал огромных зубов, какие-то жуки шныряют по его разорванной коже...

Зажав нос, я обошел тушу и не успел пройти и пары шагов, как за моей спиной на дельфина уже вновь бросились чайки.