Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Во время нашей следующей встречи он сделал мне забавное предложение:

— Если уж вы так хотите русского артиста, возьмите Владимира Васильева… Или Майю Плисецкую…

— Слишком поздно, — ответил я ему. — Мы уже подписали контракт»{121}.

Вот так Нуреев завоевал Париж, а Плисецкая в том же году возглавила балет в Риме.

Возглавив балетную труппу лучшего театра Франции, Нуреев выиграл у Москвы генеральное сражение на профессиональном фронте. Ему недоставало лишь главной победы: увидеть свою мать. Для него это было бы счастьем.

Через два года после того, как Нуреев приступил к своим должностным обязанностям, в Советском Союзе произошла еще одна революция. Михаил Горбачев поставил перед собою цель реформировать загнившие общественно‑экономические отношения. Тогда же он публично покаялся перед Западом за допущенные прежде ошибки. «Речь шла о реабилитации знаменитых перебежчиков, на которых так долго показывали пальцем, — объяснял мне Владимир Федоровский. — Нуреев, Солженицын и Сахаров стали приоритетными фигурами нового режима. Ответственные лица КГБ были настроены крайне враждебно по отношению к этой реабилитационной политике, и мы организовали все у них за спиной. Впрочем, это был единственный способ разрушить их систему. Восстановить положительный образ Нуреева значило разбить фанатичные догмы КГБ»{122}.

По иронии судьбы именно в Париже Рудольф отказался подчиниться советским властям в июне 1961 года. И именно в Париже спустя двадцать с лишним лет эти же власти умоляли его вернуться в страну.

Нуреев безумно хотел увидеть свою мать, поскольку он знал, что дни ее сочтены{123}. Тем не менее он по‑прежнему панически боялся вернуться в Советский Союз, и у него не было никакого повода доверять новоявленным кремлевским вождям. Федоровский, который, напомню, был советником Горбачева в Париже, все же начал вести переговоры с французским министром культуры и средств массовой информации Франсуа Леотаром.

Незадолго до этого, в июне 1987 года, Ив Мурузи, близкий друг Нуреева, делая репортаж для канала TF1 из Ленинграда, в прямом эфире спросил министра: «Что вы думаете о ситуации с Нуреевым?» Леотар ответил, что «надо найти гуманное решение его проблемы, касающейся встречи с матерью», и что возвращение звезды «может быть совмещено с официальными гастролями Парижской оперы в СССР».

Третьего октября 1987 года в доме Андре Томазо, тонкого знатока франко‑советских культурных обменов, был организован дружеский ужин в честь премьеры «Лебединого озера» в постановке Нуреева на сцене Гранд‑опера. На ужине кроме хозяина дома и виновника торжества присутствовали Жанин Ринге, Рэймон Суби (патрон Парижской оперы), Владимир Федоровский и поверенный в делах советского посольства. После завершения ужина трое русских уединились в небольшой комнате.

«Нуреев сначала отказался нам поверить, — вспоминает Федоровский. — Но его реакция была совершенно нормальной: он ставил знак равенства между сотрудниками советского посольства и сотрудниками КГБ. Он не сомневался, что мы хотим заманить его в ловушку»{124}.

Разговор натолкнулся на непонимание.

— Вы диссидент, которому пришлось многое выстрадать, — заявил Нурееву один из присутствующих. — У нас моральный долг по отношению к вам, и мы хотим вас реабилитировать. Ваш приезд будет очень способствовать нашей новой политике…

— Ну уж нет! — ответил Рудольф. — Я не диссидент. Я артист балета. И у меня одна‑единственная причина вернуться в СССР — увидеться в Уфе с матерью.

— Но вы — личность политического масштаба, Рудольф, хотите вы того или нет! — возразил Федоровский.

— Вот уж точно, я никогда не был политиком и никогда не буду им. Я всего лишь хочу встретиться с матерью! — продолжал стоять на своем Нуреев.

«Рудольф не сомневался в том, что я его обманываю, — комментировал Федоровский. — По сути, в тот вечер он был чрезвычайно проницателен и проявил себя гораздо более тонким дипломатом, чем я!»{125}Разговор длился более пяти часов.

«Мы пили белое вино, один бокал за другим. Вы ведь знаете русских: когда они пьянеют, они теряют осторожность. Рудольф воскрешал в памяти ту Россию, которую он помнил и которой ему не хватало. Он много говорил о себе, приводил доказательства своего сопереживания соотечественникам. На рассвете мы расстались добрыми друзьями»{126}.

Нуреев не хотел, чтобы его поездке придавалось политическое звучание, и Федоровский заверил его:

— Относительно прессы не волнуйтесь. Журналистам будет сказано: «Рудольф Нуреев хочет увидеть свою мать, и эта возможность ему предоставлена. Точка».

И все же у Нуреева был повод для беспокойства. Он по‑прежнему был осужден, и ему по‑прежнему грозило тюремное заключение. Так ехать или остаться? Известия от матери были неутешительными. Ему надо было поторопиться, чтобы застать ее в живых. Решившись наконец, он потребовал некоторых гарантий: виза на двое суток (всего на двое суток — он все еще боялся) и сопровождение двух человек: Жанин Ринге, которая способствовала его приезду во Францию, и Рок‑Оливье Мэстр, высший чиновник Министерства культуры, близкий к руководству Парижской оперы. Условия Нуреева были с легкостью приняты. Чтобы дополнительно защитить себя, он скрепил своей подписью программу пребывания в СССР и отдал один экземпляр французским властям. Страшась самого худшего, он позвонил Джекки Онассис, чтобы попросить ее бить во все колокола, если вдруг случится самое худшее. Что же касается даты отъезда, то даже близким друзьям он сообщил о ней буквально накануне.

Эта поездка должна была носить сугубо частный характер. Никакой прессы, никакого телевидения — так захотел сам Рудольф. Но в жизни не всегда бывает так, как нам хочется.

В субботу 14 ноября 1987 года Рудольф Нуреев поднялся на борт самолета «Эр Франс», вылетающего в Москву. «Он был охвачен страхом гораздо больше, чем обычно, когда летел самолетом, — рассказывала Жанин Ринге. — В московском аэропорту его встретил рой западных журналистов, осаждавших просьбами прокомментировать это историческое возвращение. Руди, натянутый как струна и находившийся в полной боевой готовности, на корню пресекал все „политические“ вопросы и ограничился тем, что по‑английски, по‑французски и по‑русски сказал: „Я очень рад, и причина моей радости в том, что скоро я увижусь с матерью и сестрами“{127}. Затем он сел в машину французского посольства. Было 14 часов 30 минут. В сопровождении брата и сестры Романковых, друзей его юности, специально приехавших из Ленинграда, Рудольф и два его «ангела‑хранителя» покатили по Москве.

В 22 часа старенький аэрофлотовский «Туполев» взял курс на Уфу. Из‑за разницы во времени в столице Башкирии было уже два часа ночи. В аэропорту Нуреева ждали сестра Разида с двумя сыновьями, двадцатипятилетним Виктором и восемнадцатилетним Юрием, а также двадцативосьмилетняя Альфия, дочь Лилии. «Это была странная встреча, — вспоминала Жанин Ринге. — Не было ни слез, ни каких‑либо бурных эмоций. Только букет цветов, как обычно в России, и поцелуи»{128}. Разида оставила своего брата в отеле «Россия» и сказала, что утром они поедут к матери.