Музей обстоятельств - Сергей Носов

Теперь полагается покупать яд в магазине. Но наши крысы знают цену магазинному яду, есть его не хотят.

Несколько лет назад мне приходилось беседовать с человеком, который надеялся сделать бизнес на внедрении в петербургских условиях старинного корабельного способа борьбы с крысами. Речь шла о воспитании синатропофагов, яростных антикрыс, крыс-каннибалов. Метод, сразу отметим, малогуманный. Это когда берется большая бочка, в нее запускается несколько десятков крыс, бочка закрывается наглухо, ну и т. д. Спустя пару недель, в бочке остается одна самая сильная, самая жестокая и свирепая крыса-чудовище, вкусившая плоти себе подобных. Обезумевшего крысоеда выпускают на волю. Все крысы немедленно покидают освоенную территорию.

Поговаривали, что крысоедоводческая ферма существовала где-то у нас, кажется, под Волосово, и что будто бы одна порядочная антикрыса стоила не менее ста долларов. Признаться, я этому не очень верю, и уж совсем кажется мне фантастическим слух о том, что будто бы на проспекте Римского-Корсакова таким способом от крыс избавилось два или три дома. Хотя все может быть. Интересно, куда ушли эти крысы? Уж не к нам ли на набережную Фонтанки?

Но вот случай доподлинный. Произошел он со мной 11 мая 1999 г. Дело обстояло так. Вышел я средь белого дня на кухню, вижу: на плите крыса сидит. Повела она себя странно – вместо того, чтобы рвануть, как обычно, вниз и дать деру, спряталась под алюминиевую крышку, частично закрывавшую сковородку. Я делаю шаг к плите и, сдвинув крышку, плотно прижимаю ее к сковороде. А как быть дальше? От сковородки я отойти не могу, приподниму крышку – выпущу крысу. Я даже ботинки не могу надеть, чтобы вынести добычу из дома. Надо держать. По счастью, за несколько минут до этого происшествия звонил мне мой соавтор по детским радиопередачам на «Радио России» поэт Геннадий Григорьев, предупредил, что в гости идет. Дохожу до двери, в одной руке сковородку держу, другой крышку прижимаю – жду Григорьева. Минут через пятнадцать звонок в дверь. Не выпуская из рук ни крышки, ни сковородки, открываю локтем замок с большим трудом; говорю: «Раз ты в ботинках, будь добр, снеси, пожалуйста, на середину Обуховского моста и выкинь содержимое прямо в Фонтанку, только держи очень крепко, как я, вот так прижимая, и ни в коем случае не смотри, что там…» Григорьев, разумеется, спросил, что там. А я, разумеется, не сказал. Он ушел, заинтригованный. Добрался до середины моста – глядь, девушки идут. Склонный к артистизму, поэт Григорьев говорит: «Девушки, отгадайте, что у меня здесь?» – «Подгоревшие макароны», – отвечают девушки. «А ну-ка посмотрим…» – и…

Возвратился Геннадий Анатольевич чрезвычайно довольный, с вдохновенным блеском в глазах, взбудораженный нечаянным выбросом адреналина. Правда, нашлись потом знатоки, которые злорадно утверждали, что крыса, доплыв до набережной, непременно вернулась в квартиру по канализации. Но если такому можно поверить, это значит, что жить надо с опущенными руками, без всякой надежды на торжество здравого смысла.

Экспонат «Дырка»

«Дыркой в бытии» Сартр называл сознание. Раскольники одного из толков обращали к Богу свое молитвенное сознание через дырку в потолке или крыше. Язык не повернется назвать такую дырку элементом быта. «А в России, между прочим, / быта и в помине нет», – писал поэт Олег Чухонцев. Это из его книги «Слуховое окно». Слуховое окно – тоже своего рода отверстие в небо.

А если дырка в полу? Сквозная – вниз – в чужую жизнь… И если сосед снизу, словно пародируя преисподнюю, допустим, вулканизирует шины или хотя бы (его право) что-то жарит на постном масле?

Да где ж еще есть «быт», кроме как в России?

В Англии – model of life, просто life, family life.

Звучит красиво.

Только у нас – «быт». И при этом он у нас всегда больше, чем «быт», всегда больше самого себя. Недаром в родных словарях «быт» и «бытие» стоят рядом.

Если наша старая, всего повидавшая квартира когда-нибудь действительно обретет официальный статус Музея петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, обширная дырка под раковиной рядом с фановой трубой будет наверняка одним из главных экспонатов Музея. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы это был литературный музей и тем более музей такого-то (меня то есть), нет, нет: просто Музей петербургского быта и борьбы с обстоятельствами – и все же, говоря конкретно об этой дырке, я не могу не затрагивать струн, тешащих мое авторское тщеславие. Знаете ли вы, господа посетители будущего Музея, что прототипы могут иметься не только у литературных персонажей, но и таких примечательных объектов, как дырки? А между тем это так.

Вот уже лет восемь идет моя пьеса «Дон Педро». Там два петербургских пенсионера Антон Антонович и Григорий Васильевич выясняют свои непростые отношения. Пьеса об одиночестве, что ли, о том, как легко потерять самого себя. Ну, мне трудно говорить, о чем пьеса. Трагикомедия. Есть там сцена, когда Григорий Васильевич принимает на кухне гостя, Антона Антоновича, и они вдвоем распивают водочку, купленную в подарок жителю далекой Бразилии дону Педро, который так и не появится на сцене. А под раковиной, знаете ли, дырка к соседу снизу, и слышно, как тот внизу жарит рыбу (иногда он вулканизирует шины). Может быть, на какой-нибудь иноплеменный, скажем, бразильский взгляд, дырка к соседям – из области сюрреализма, но петербуржцев, особенно обитателей старого фонда, этим явлением не удивишь. В такие дырки постоянно что-нибудь закатывается… И вот когда разговор на сцене начинает обретать, так сказать, экзистенциальное измерение и, того гляди, пойдет «о главном», Антон Антонович неожиданно подходит к дырке, запускает туда руку, игнорируя предупреждения Григория Васильевича («сейчас вас за руку кто-нибудь цап!..»), шарит там рукой, что-то нащупывает, находит и – вынимает к своему ужасу и к восторгу Григория Васильевича, но что именно – не так это важно сейчас, потому что говорю не о сюжете, а о дырке как таковой. Так вот, мне безумно повезло: моих старичков в различных постановках играли замечательные актеры – Алексей Петренко, Альберт Филозов, Михаил Светин, Игорь Дмитриев, покойный Александр Демьяненко, Николай Мартон, все, как один, народные и не только по званию, но и по признанию. И все произносили соответствующие реплики о той дырке, даже не подозревая, что такая дырка существовала в действительности. Без ложной скромности скажу, это самая известная дырка из всех, которые когда-либо существовали под раковинами. Удивительно, что театральный художник, никогда не видевшей нашей дырки и даже не подозревавший о ее существовании, в точности реконструировал ее на сцене. Как настоящую! Вряд ли у него была дома такая же.

Зрители воспринимают игру очень радушно. До овации, стоя. Игра актеров! Но дырка… Именно в эпизоде с дыркой достигается удивительное состояние какой-то запредельной и жутковатой задушевности, объединяющей все – и сцену, и зал. Ведь и дырка под раковиной – символ тот еще, да? И не просто «элемент быта» дырка под раковиной, не просто «памятник борьбы с обстоятельствами». Дырка – это всегда дырка в чужое, может быть, в никуда (только оставим в покое психоанализ). Дырка – это всегда возможность потери, убыль своего, утрата, убыток. Дырка под раковиной – это дырка в нашем сознании, потому что если сознание мирится с фактом существования дырки, дырки нет, это дырка в сознании. Но дырка есть. Дырка в прошлое – мало ли что может туда закатиться (лучше не лезть). Дырка в будущее, потому что еще неизвестно, какие она скрывает угрозы. Да и слово смешное какое-то – «дырка». Дырка. Ну, дырка. Вот так всегда: смешно, смешно, а потом – бац!