Человек с синдромом дна - Алина Витухновская

Он же — абсолютная протестная субстанция, не подчиненная законам мира, нечто Чудесное — онтологический Танечкин мяч («не утонет в речке»). Облако плотского.

Камень из «Мифа о Сизифе» Камю мутирует наконец-то в руках Бунтующего Человека — Сверх-Сизифа, дошедшего до вершины горы, не уронив его.

…Это еще не Колобок, а какой-нибудь, например, английский Шалтай-Болтай.

«Шалтай-Болтай свалился во сне».

Жест этот косвенно направлен против власти.

Эта некая Революция Во Сне. Одна из неиспользованных радикальных политик. Революция Во Сне ничем не хуже обычных революций, предсказуемых и вычисляемых.

Быть может, Современная Россия нуждается именно в такой революции — Революции Во Сне…

Не забывайте этих строк! Ошалевайте от Шалтая! Перечитывайте их, а не Батая! Шалтай-Болтай — отрицание Батая.

Шалтай-Болтай — аналог русского Колобка. Но он более анархист, нежели гностик. В нем больше абсурдного, чем идейного. Он не проходит Путь Героя, а просто Валится, причем Во Сне. Но валится Куда Надо. Он достаточно революционен. В нем, безусловно, протест. Но это шизо-протест. Неизбежное движение одного из нескольких исторических деструктивных элементов. Инстинктивный порыв, брожение низших энергий. Необходимый алхимический компонент исторического взрывного коктейля.

Шалтай-Болтай вторичен по отношению к Алисе, Птице Додо, Чеширскому Коту. Он — разбуженный ими пассионарий. Заметим, разбуженный случайно. Вокруг — гностический мусор.

Шалтай-Болтай — мамлеевское шатание, воля к нулю, упрощение неваляшки.

Возможно, Шалтай-Болтай — лукавый мастер эпатажа, экстремальная блажь, политический провокатор, чудесное мясцо сублимаций, денди-Бренер. И лишь комплекция, и некая игрушечность, сказочность мешают ему стать настоящим радикальным практиком.

Вся история Шалтая-Болтая изложена в коротком стихотворении, похожем на страшилку и детское магическое заклинание.

Шалтай-Болтай ведет богемный образ жизни. Его пошатывает. И он постоянно болтает. Но не работает. Судя по всему, он вообще лишен «нравственных основ» и «обязательств». Он психопатическая личность, нуждающаяся во внимании, готовая в связи с этим совершать разнообразные странности, например, «сидеть на стене». Возможно, он поэт.

Обрусевшего Шалтая-Болтая назвали бы «Перекати-Поле». В этом имени сочеталось бы и богемное разгильдяйство, и вызов русскому «Жизнь прожить — не поле перейти» Это явно не его лозунг. Это пословица страдающих, скучных, с чрезмерным, обременительным даже, чувством ответственности основательных людей, с тяжелой судьбой и мертвым взглядом, воспринимающих жизнь как нечто мучительно-обязательное. Помимо абстрактных аналогий потока сознания, инициалы Ш.Б. рождают вполне определенные ассоциации.

Колобок же — однозначно Герой, а не Поэт. При этом в нем, несомненно, сосредоточено множество поэтических влияний. Во-первых, Велимир Хлебников. Хлебный мякиш русской души, а в ней весь мир. Хлебников — поэтический Хайдеггер.

Какой там Гедерлинк!..

Плюс хлебниковское мудреное словоблудие — словоблудие — словобытие. Словообразование — могучее и хитрое, дабы насмерть выучить тех, кто живет одномерностью смыслов.

Гений его богатырский и блаженный.

Колобок величаво бездушен, хвастливо дразнит хищников, прямо перед похотью раскрытой пасти. Для них он неПАСТИжим. Это скоморошничанье, игры со смертью, вглядывание в бездну, это поэзия. Колобок — отрубленная голова Велимира Хлебникова. Всему Голова.

Шалтай-Болтай — персонификация Шарля Бодлера. А «Цветы зла» в Стране Чудес — это королевские розы, которые подобострастные садовники перекрашивают, повинуясь прихотям Королевы. Хищные васильки готического рабства.

Теперь «Цветы зла» звучит пошловато. Зло — свойства Демиурга, либо человека, длящего демиургическую явь.

«Цветы зла» — это декаданс. А декаданс — это предчувствие ада. А над ним детская надежда на то, что ада нет.

Быть может, опиумно-воздушная мятежная душа Шарля Бодлера, вся его гениальность, сосредоточилась в детском стишке про Шалтая-Болтая, в конце которого Бодлер (он же Шалтай-Болтай) падает не только как бунтовщик, но и как подлинный Проклятый Поэт. Падает, разбивается насмерть. Шалтай-Болтай падает для смеху. Бодлер не смешит. Он пугает. Так же как и смех пугает Бодлера. Он — последовательный эстет, а не Клоун.

И смерть всегда готова поддержать его в падении.

Критиковать гения — занятие неблагодарное. И здесь я не буду уподобляться Сартру, написавшему о Бодлере нечто в высшей степени отвратительное. Сартр выступает как моралист и метафизический предатель.

Второй поэт Колобка — Крученых. Он ловко скручен, разухабисто. Поэтому Крученых, а не Крученый. Круче иных. Звучный ловкач… Курчавые завитки рифм… Нахальный сочинитель мучительных форм. Курехин без музыки.

В нем предельная гениальность авангардиста, когда форма — и есть содержание. И она возникает с той естественностью, которой порой лишена сама жизнь.

Крученых стекает медом густого безумия по усам сюрреалистического Мюнхаузена Хаоса. Он — стервенеющее богоощущение.

Он — То, Пропащее Точное. То, непопавшее в Рот.

Он — заратустрица, пролезшая в щель веков, в Будущее.

Бурлящее Дыр Бул Щел.

Куча хищников урчит вокруг. Но не только хищники в русских сказках бывают небезопасны. Странные тревожные звери есть, например, у Александра Сергеевича Пушкина.

Сам Пушкин — холуй, распинающийся и лакействующий перед Царем. Пушкин, поддерживающий декабристов, предал восстание, завидев некоего Зайца. Может быть, отсюда его страсть к демонизации зверюшек, к цирковым выходкам, в духе сатаниста Куклачева?

А декабристы — так, понты современности. Дух, как водится, времени, поэт ловил. Александр Сергеевич безропотно принял власть и Царя и Демиурга. Он — пособник обоих, изощренно и тонко воспевающий рабства прелести.