Хрущев - Уильям Таубман

Завершив свою речь более возвышенным образом («Я хочу, чтобы то, что я описываю, послужило на пользу советским людям, нашим советским руководителям и государству. Пусть события, которым я был свидетель, послужат уроком в нашей будущей жизни»), Хрущев поднялся и вышел. Кириленко и прочие были посрамлены — но и для самого Хрущева эта бурная сцена стала тяжелым испытанием40.

«Он был очень взволнован и сразу ушел прогуляться вдоль реки», — вспоминала его жена. Она пошла с ним, но он ни о чем не стал рассказывать41. На следующий день, когда на дачу приехал Сергей, «отец выглядел усталым, лицо его посерело и постарело». Он сидел на опушке леса, грелся на солнце: предупрежденный Ниной Петровной, Сергей не стал расспрашивать его о разговоре в ЦК, но это и не понадобилось — Хрущев начал разговор сам.

«Мерзавцы! — кипел он. — Я сказал им все, что о них думаю. Может быть, хватил лишнего, но ничего — это пойдет им на пользу. А то они думают, что я буду перед ними ползать на брюхе!» На протяжении следующих нескольких месяцев он снова и снова вспоминал об этом разговоре — и почти ничего не диктовал до самого конца 1968 года42.

Едва начав работать над мемуарами, Хрущев беспокоился о судьбе своей рукописи. «Напрасно все это, — не раз говорил он Сергею. — Пустой труд. Все пропадет. Умру я, все заберут и уничтожат или так похоронят, что и следов не останется».

Сергей сделал несколько копий рукописи и хранил их в надежных местах; однако еще до вызова в ЦК отец и сын обсуждали возможность выслать рукопись за границу. Поначалу Хрущев опасался, что, попав за рубеж, мемуары могут быть использованы против СССР: можно добавить, что сам он в свое время за такой же шаг затравил и едва не довел до самоубийства Бориса Пастернака. Но в конце концов он разрешил Сергею переправить рукопись за границу и даже подготовить к публикации за рубежом в случае, если в СССР она будет изъята. Так бывший руководитель Советского государства превратился в диссидента, едва ли не в политического преступника.

Как пленки и рукопись перебрались за рубеж, кто организовал переправку, были ли у этого противозаконного мероприятия тайные союзники в верхах — ответы на все эти вопросы почти тридцать лет держались в строжайшем секрете43. По рассказу Сергея, Лев Петров, журналист, работавший на советскую военную разведку, познакомил его с Виктором Луи — еще более сложной и загадочной фигурой: этот Луи в конце сороковых — начале пятидесятых годов был в лагерях, вышел на свободу после XX съезда, затем стал московским корреспондентом «Лондон ивнинг стандарт» и выполнял поручения КГБ — например, передал одному западному издательству обрезанную и отредактированную версию мемуаров дочери Сталина, дабы предотвратить выход к пятидесятилетней годовщине революции полной версии. Луи был женат на англичанке, работал на английскую газету, и предполагалось, что передача мемуаров Хрущева за границу не составит для него большого труда. Хрущев не только одобрил пересылку, но и попросил доставить мемуары в какое-либо западное издательство, подготовить к публикации и опубликовать по его сигналу. Луи заключил соглашение с «Тайм» и «Литтл, Браун», по-видимому, получив за хлопоты неплохое вознаграждение. Сам Хрущев от гонорара отказался: еще не хватало, чтобы о нем говорили, что он «на жалованье у капиталистов»!44

Некоторое время все шло гладко. «Тайм» и «Литтл, Браун» хотели иметь подтверждение, что мемуары действительно получены от Хрущева: они попросили Луи преподнести Хрущеву в подарок две широкополые шляпы, красную и черную, купленные в лондонском магазине «Шляпник Локк» на Сент-Джеймс-стрит. Для подтверждения того, что Хрущев одобряет публикацию, американские партнеры просили его сфотографироваться в этих шляпах и передать им фотографии. Сергей привез шляпы отцу в Петрово-Дальнее и объяснил, что от него требуется. Нина Петровна, не посвященная в заговор, была неприятно поражена клоунским видом и кричащими цветами шляп и не сомневалась, что муж ни за что их не наденет. Однако Хрущев, явно наслаждавшийся этой игрой, громко заявил, что хочет взглянуть, как они будут сидеть. Сергей сфотографировал его в обеих шляпах, и снимки отправились в «Тайм» и «Литтл, Браун».

Надо сказать, что в Москве у Луи имелся высокопоставленный друг — не кто иной, как сам Юрий Андропов, занявший в 1967 году пост председателя КГБ. Луи сообщил Сергею Хрущеву, что познакомил Андропова со своими планами и даже предложил показать ему рукопись. Андропов с улыбкой отказался; однако благодаря его вмешательству советская контрразведка не препятствовала Луи и — по крайней мере до времени — не вмешивалась в историю с мемуарами. Это может показаться невероятным, однако известно, что Андропов тоже был «сложным» человеком: гноя диссидентов в лагерях и психиатрических больницах, он в то же время сопротивлялся реабилитации Сталина, которую не терпелось начать кое-кому из его коллег45.

Летом 1968 года, пока Хрущев, ни о чем не подозревая, увлеченно работал в саду, те партийные авторитеты, которых Андропов не хотел или не мог контролировать, усилили давление на членов семьи персонального пенсионера союзного значения. Алексей Аджубей был при Хрущеве чем-то вроде неофициального политического эмиссара, он мог даже надеяться сменить Громыко на посту министра иностранных дел46. После отставки тестя он был лишен всех своих званий и нашел себе убежище в журнале «Советский Союз». Теперь же ему начали настоятельно советовать найти себе работу на Дальнем Востоке. Аджубей отказался уезжать из Москвы, но посоветовал тестю прекратить работу над мемуарами. Сергея Хрущева заставили уйти из конструкторского бюро Владимира Челомея; он перешел на работу в НИИ компьютерного управления. Осенью 1968 года Хрущев возобновил работу над мемуарами, а в 1969-м вошел в прежний ритм. К лету того года он закончил воспоминания о Сталине, рассказал о XX съезде, о женевском саммите, советско-китайских отношениях. Летом перечитал все, что получилось, остался недоволен редактурой и поручил Сергею найти профессионального редактора: им согласился стать Вадим Трунин, сценарист знаменитого фильма «Белорусский вокзал».

Осенью 1969 года стало ясно, что кто-то наверху не забыл и не простил Хрущева. Когда в Москву приехал американский врач А. Мак-Гихи Харви, которого Хрущевы пригласили к дочери Елене, страдающей системной волчанкой, он вместе с женой побывал у Хрущева на даче. Несколько дней спустя, седьмого ноября, когда чета Харви вместе с Сергеем Хрущевым сидела в номере гостиницы «Националь» с видом на Манеж, ожидая начала парада, внезапно туда ворвались агенты КГБ и перерыли весь багаж иностранцев, тщетно разыскивая микрофильмы с рукописью Хрущева. Сергей Хрущев подозревал, что на американцев указал Виктор Луи, желая отвести подозрение от себя. Так или иначе, в начале 1970 года Хрущев занимался мемуарами активнее, чем когда-либо, чередуя их лишь с садовыми работами. Доктор Беззубик предупреждал, что у пациента развивается атеросклероз, и 29 мая, после активной работы в саду в жаркий день, у Хрущева произошел тяжелый сердечный приступ. Десять дней его состояние оставалось критическим, и большую часть летних месяцев он провел в элитной кремлевской больнице на улице Грановского. Болезнь он переживал мужественно, едва придя в себя, начал полушутливо-полусердито упрекать Сергея за то, что тот навещает его каждый день: «Тебе что, делать нечего? Тратишь свое время и мне мешаешь. Я здесь постоянно занят: то укол делают, то врачи с осмотром приходят, то температуру меряют. Времени скучать не остается»47.