Конь Рыжий - Полина Москвитина

– Одиннадцать беляков живыми взяли, – вдруг сообщил Егорша, приноравливаясь к размашистым шагам Ноя. – Пятеро нижнеудинских унтер-офицеров Шильникова, остальные казаки. Один среди казаков – старший урядник, тяжело порубанный шашкою – по бедру и ляжке – до костей, должно – помер. А при памяти был, когда натолкнулся на него Иван Гончаров на Приисковой улице. Про тебя спрашивал…

Ной не уяснил: к чему Егорша сказал про старшего урядника?

– И што он, тот старший урядник?

– Дак помер.

У Ноя застряли в голове слова Егорши: «Про тебя спрашивал…» Да ведь Дуня обмолвилась, что батюшка Лебедь был в сотне Мамалыгина: «Тяжело порубанный шашкою – по бедру и ляжке – до костей…» О господи! Ной с Головней рубили дружинников и казаков на Приисковой улице! Да разве мог бы Головня рубануть «по бедру и ляжке»?! Он и шашку-то непутево держит – левша же!

Вскидывалось пламя на месте дома братьев Потылицыных; сруб рухнул, но огонь со свистом рвался из обвалившихся бревен. Рядом домов не было – беспаловский сгорел и еще один, никто из мужиков не тушил огонь – пускай горит дотла казачье гнездовье.

В улице – возле бывшего дома ревкома – густо толпились мужики, на крыльце возвышался кряжистый, светлоголовый Иван Перевалов в коротком полушубке, при шашке и револьвере, что-то ораторствовал, махая ушастою шапкою в правой руке.

– Вишь, митингует Иван! – кивнул Егорша.

Иван Перевалов увидел Ноя с Селестиной на руках, сбежал с крыльца.

– Ранена? – спросил.

– Убита! – ответил Егорша.

– Што-о-о?! – вытаращил глаза Иван, глянул в лицо Селестины.

Ной с Егоршей и Маремьяной пошли дальше, толпа разваливалась перед ними на две половины.

…Рыжебородый старик был еще жив, когда увидел его Иван Гончаров. Ворочаясь в снегу возле чьей-то изгороди, хватаясь рукою за жердины, старик спросил: что за банда налетела на них? Не Ноя ли Лебедя?

– А вам не все равно? – спросил Гончаров, собираясь пристрелить старика.

– Ежли не Ноя Лебедя – убивай, бандюга, штоб не мучиться. Я вас тоже немало спровадил на тот свет! Стреляй! Стреляй! Да ежли встретите где Ноя Лебедя, скажите ему мое остатное слово: проклинаю я его! Слышь, мол, отец проклинает паскудного выродка! Прости мя, Господи!

Гончаров кликнул Аркадия Зыряна, чтоб помог унести старика в ревком, шепнул на ухо:

– Отец Ноя Васильевича. Да никому ни слова!

Старика занесли в большую комнату. И тут после перевязки старый Лебедь тихо отошел без мира в душе.

Вскоре Ной пришел в ограду ревкома, поглядел на сложенные возле заплота трупы убитых, узнавая на некоторых свою тяжелую руку; Гончаров и Аркадий Зырян с партизанами поглядывали на командира со стороны.

– Все тут лежат? – спросил Ной.

– Один еще в ревкоме – вот его документы, – ответил Гончаров; Аркадий пошел из ограды в улицу, а за ним и все остальные; Гончаров подал командиру документы.

Ной взял документы… Старший урядник Василий Васильевич Аленин-Лебедь, уроженец станицы Качалинской, Войска Донского, атаман станицы Таштып, Енисейского войска, 1858 года рождения…

По крыльцу из ограды прошел в большую комнату и тут увидел возле двери у стены тело, накрытое попоною. Отвернув край попоны, посмотрел в мертвое лицо.

– Отец!..

Склонив обнаженную голову, Ной стоял на коленях перед телом отца, покачиваясь с боку на бок и даже не осенив себя крестом. Покойная Селестина как-то сказала ему: «Ты, кажется, разучился молиться?!» Ной много раз думал о том. Перемена в нем произошла нежданная, резкая, как будто он диким горным архаром перепрыгнул с одной горы на другую и еще не уяснил, где он теперь находится!..

А гвозди вбивали и вбивали в гробы…

Настал длинный-длинный день для Ноя. Он сидел под навесом в надворье Вавилова, навалившись грудью на эфес шашки, втянув голову в плечи, будто Егорша с Аркадием Зыряном и еще двумя мужиками в четыре молотка вбивали железные гвозди не в два сосновых гроба, а прямо ему в сердце.

Два сосновых гроба…

Он никому не сказал, для кого понадобился второй гроб, приказав сделать его, но все партизаны без слов поняли, и Егорша снял мерку с тела старого Лебедя.

Никто из партизан в этот длинный день не лез к Ною ни с расспросами, ни с советами, сами управлялись.

Много-много крутых и страшных событий произошло всего-навсего за один минувший год!..

Увидел Дуню. Она спускалась с резного крыльца дома Вавилова, в сапогах и распахнутом черном полушубке; пуховый платок, спущенный с головы, свисал длинными концами вниз по полушубку, она шла к нему через двор по черному снегу, опустив голову, скомканный носовой платок держала возле губ.

Ной сперва поднялся с перевернутой пустой кадки, поправил ремни на бекеше и снова сел, прямо и твердо глядя на опущенную черную голову Дуни с ее трепыхающимися по вискам кудряшками цыганских волос.

Хрустя сосновыми стружками, Дуня приблизилась к Ною, вскинув на него мокрые, покрасневшие от слез глаза, глубоко вздохнула. Не поздоровалась, и сам Ной, расставшись с нею в ограде Ухоздвиговых, так и не спросил ни разу, что с Дуней? Жива она или мертва?

Смотрели в глаза друг другу, до ужаса знакомые, когда-то близкие, и вместе с тем такие далекие и чужие. Рок упорно сталкивал их на резких поворотах судеб, и свирепые ветры дули в лицо им обоим. И как это ни странно, минувшая ночь не только не сблизила их, а вовсе разбросала в разные стороны…

– В нашем доме было золото… Оно же не сгорело. Не хочу, чтобы оно досталось карателям. Поищите с партизанами…

– Ладно. Поищем.

– Я уезжаю… Прощайте, Ной Васильевич!

– Прощай, Евдокея. – Он даже не спросил, куда она уезжает. Дуня постояла и пошла прочь.

Ночью Ной с Егоршей и Ольгой Федоровой отвезли на паре саней два гроба на кладбище у поскотины и там захоронили.

В ту же ночь курагинская дружина с тремя пушками и семью пулеметами угодила в засаду под огонь партизан. Не успев развернуть орудий, бросив обоз с продовольствием и боеприпасами, разбежались по тайге, оставив множество трупов на снегу…

На другой день с раннего утра Головня с двадцатью партизанами часа три рылись на пепелище дома Юскова, и не напрасно: отыскали около трех тысяч сплавившихся золотых монет – пятнадцатирублевиков, сгодятся. Но слитков не нашли.

Поселенцы Щедринки – старики, старухи, детишки – семьями уходили в тайгу.

Под вечер партизаны покинули Белую Елань. И было их не тринадцать, а сто пятьдесят. Ной решил присоединиться к отряду Щетинкина из Ачинского уезда, если такой отряд есть на самом деле.