Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

Так же выслали и писателя Григория Свирского. Вот как выглядело решение по делу:

«СЕКРЕТНО

В Комитет госбезопасности поступили материалы о провокационных националистических действиях бывшего члена Московской организации Союза писателей РСФСР Свирского Григория Цезаревича, 1921 года рождения.

В январе 1968 года Свирский выступил на партийном собрании Московской писательской организации с клеветническими нападками на политику партии в области литературы. Призывал к предоставлению полной свободы публиковать порочные и политически вредные произведения. Партийная организация за антипартийное поведение на собрании исключила его из членов КПСС.

После исключения из партии Свирский предпринимал попытки организовать серию подобных выступлений других писателей. Среди своего окружения высказывал резкую критику в адрес партийно-правительственного руководства СССР по поводу ввода советских войск в Чехословакию.

Учитывая изложенное, а также то, что Свирский продолжает оказывать вредное политическое и идеологическое влияние на свое окружение из числа интеллигенции и молодежи, считаем дальнейшее пребывание Свирского в Советском Союзе нецелесообразным, в связи с чем можно было бы не препятствовать его выезду в Израиль.

Председатель КГБ Ю.Андропов»[178].

Никаких провокационных националистических действий Свирский не проводил, а был просто евреем и свободно высказывал свои мысли. Он был участником войны, раненым и награжденным. В партию вступил тоже на фронте как патриот. После войны Свирский стал популярным писателем, писал автобиографические романы, повести и киносценарии. Хитрая формулировка КГБ «не препятствовать его выезду в Израиль» была насильственным выдворением из страны против его желания.

* * *

В писательском доме атмосфера была накаленная, там жили открытые и скрытые диссиденты, высланные и арестованные были их друзьями или близкими знакомыми. И Григорий Свирский жил в том доме. Его знали и любили все, у него было много друзей. Одним из самых близких был Костя Богатырев. Он очень переживал за Гришу и организовал ему настоящие пышные проводы, оповестил десятки людей.

Накануне Гришиного отъезда все собрались в его квартире. Были принесены водка и вино, пили много, шумели, вели свободолюбивые разговоры, желали Грише благополучной жизни в изгнании. Пришли Аксенов, Окуджава, Костя Богатырев. Пришли и Моня Гендель с Алешей Гинзбургом. Все в одной квартире не поместились, вышли на лестничную площадку. Тогда соседи Свирского Феликс и Тамара Кандель открыли двери своей квартиры, и в ней тоже столпились провожавшие. Люди бродили из квартиры в квартиру, громко и смело разговаривали.

Феликс с семьей давно хотел выехать в Израиль и много раз подавал заявление на выезд, но ему упорно отказывали. Его несколько раз арестовывали и делали у него обыски, потому что он писал статьи в зарубежные издания, преподавал дома иврит и сообщал иностранным корреспондентам имена арестованных.

Алеша с трудом протиснулся к Грише и дал написанные от руки стихи:

Свирский благодарно обнял Алешу и передал стихи по рукам, чтобы читали все.

Провожавших было много, и они бурно чествовали Свирского: из подъезда на улицу несся громкий гул голосов. Участковый милиционер капитан Семушкин был на дежурстве, прогуливался, как всегда, возле дома, ему было известно, зачем собрались люди, он приглядывался и прислушивался. Этот подъезд он знал особенно хорошо, бывал в нем много раз во время арестов Феликса Канделя.

Услышав громкие голоса, он прокрался на этаж ниже послушать, кто особенно шумит, и уловил знакомый голос — громче всех кричал организатор проводов Костя Богатырев:

— Друзья, послушайте! Идиотские наши властители придумали новое наказание инакомыслящим, они высылают тех, кто не хочет уезжать, а тем, кто хочет, выехать не разрешают. Наш Гриша совсем не собирался уезжать, они его насильно высылают. А Феликс Кандель со всей семьей стремится уехать, так ему уже много лет отказывают. Сколько же нам еще терпеть эти издевательства над волей людей?!

Семушкин знал Костю лучше других, потому что к нему приезжали иностранные гости, и Семушкин передавал свои наблюдения агентам КГБ, которые сидели рядом в дежурной машине. И теперь он записывал в блокнот отдельные слова Кости: «идиотские власти… новое наказание… сколько же терпеть издевательства…». Краем глаза он заметил, что люди передавали друг другу какую-то бумажку, читали и смеялись. Семушкину обязательно надо было знать, что за бумажка, что в ней написано? Но как?

В это время Костя закричал:

— Послушайте, что написал Алеша Гинзбург!

Все притихли, и он громко прочел по этой бумажке стихи. Раздался дружный хохот.

Семушкин записал в блокнот отдельные слова: «Богатырев, Алеша Гинзбург, наказали, выслать». Вот только не знал он, кто такой Овидий, поставил знаки вопроса, спрятал блокнот и ухмыльнулся — донесение уже готово.

Еще не все, как следует, продумав и организовав, Алеша переехал на квартиру Лили. Они не объявляли Лешке о своих новых отношениях, но парень сообразил, раз они открыто спят вместе, значит стали мужем и женой. Ему было все равно, он только не хотел, чтобы мама оставалась одинокой и плакала, пусть спят, как хотят, лишь бы Алеша жил с ними.

Через несколько недель после проводов Свирского поздно вечером в дверь квартиры Лили раздался истерический беспрерывный стук и звонок. Лиля открыла — на пороге стояла дочка соседей с шестого этажа и, задыхаясь, дрожащим голосом говорила:

— Ой, тетя Лилечка, ой, скорей, там что-то плохое случилось с Костей Богатыревым.

Лиля кинулась бегом по лестнице. На площадке шестого этажа возле закрытой двери лифта лежал, хрипя, Костя, под его головой натекла лужа крови, а рядом валялась разбитая бутылка из-под вина. Кровь на полу смешалась с вином, и от этого в воздухе стоял густой винный запах. Лиля приподняла Косте голову: на затылке большая открытая рана, в глубине видна сломанная кость черепа. Очевидно, сильный удар был нанесен сзади. Глаза Кости автоматически двигались вправо-влево, плавали — признак полной потери сознания.

На площадке уже собрались соседи со всех этажей, с ужасом смотрели на валявшегося Костю, тихо переговаривались:

— Господи, что же это такое!

— Его убили, убили!