Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Малыш Горэм. У большинства людей есть прозвища. Генри – это Гарри, Огастес – Гас, Говард – Хови, Уинтроп – Вин, Прескотт – Прес. Так вас зовут знакомые. Но маленький Горэм почему-то остался Горэмом.

Потом Джулия потребовала развода, желая выйти, господи помилуй, за врача со Стейтен-Айленда! Нет, Чарли ничего не имел против Стейтен-Айленда. Островной боро Ричмонд, как он официально назывался, еще не соединился мостом с другими боро, а потому сохранил сельский вид, уже напрочь утраченный островом Манхэттен, и почти не изменился с XVIII века. С него открывались приятные виды, но забирать на выходные сына было неудобно.

Джулия и Горэм ждали его на пристани. На Джулии были новое пальто и фетровая шляпка. Выглядела она хорошо. В ходе развода Чарли не стал оспаривать ее денежные претензии. Овчинка не стоила выделки. Она продала квартиру, и у нее появились неплохие деньги на себя, так как у доктора уже был красивый дом.

На обратном пути Чарли, приобнимая сына за плечи, показывал ему все подряд. Пятилетний Горэм был белокурым и синеглазым, как оба родителя. В разном возрасте дети напоминают разных родственников, но Горэм, по крайней мере на короткое время, стал похож на отца. Чарли знал, что нужен сыну, и делал для него все, что мог.

– А мы пойдем вечером на спектакль? – спросил Горэм.

– Да. На «Юг Тихого океана».

– Честно?

– Я же обещал.

Лицо малыша расплылось в улыбке.

– «Юг Тихого океана», – пробормотал он.

Горэм был безбожно мал для этого зрелища, но почему-то загорелся его посмотреть, и что тут сделаешь? Несколько лет назад Чарли был удивлен, услышав, что Роджерс и Хаммерстайн превратили книгу Джеймса Микенера в мюзикл, и не понял, как такое возможно. Ну что же, в дальнейшем он получил ответ после полудюжины песен-хитов и почти двух тысяч спектаклей. Даже сейчас ему пришлось вдвое переплатить перекупщику за приглянувшиеся места. Он надеялся, что хлопоты не напрасны и мальчонке понравится.

Пока сынишка обдумывал предстоящее развлечение, мысли Чарли вернулись к девушке.

Коллекция фотографий имела для него большое значение. Он очень высоко ценил Эдмунда Келлера. Во время Депрессии Келлер не только показал себя верным другом, но и дал ему возможность почитать лекции в Колумбийском университете, что принесло кое-какой дополнительный доход. Два года назад Келлер сообщил, что у него рак, и это было как гром среди ясного неба.

– Чарли, я вверяю тебе отцовские фотографии. Моя родня ничего в них не смыслит. Если что-нибудь на них заработаешь, то возьми комиссионные, а остальное приплюсуй к моему капиталу. Сделаешь?

Коллекция была замечательной. Квартирка в здании на Риверсайд-драйв по соседству с Колумбийским университетом служила сразу офисом и хранилищем, и Чарли любил там работать. Недавно он связался с галереей, хозяин которой пришел, осмотрел коллекцию и согласился на выставку. На Чарли возложили рекламу.

Его ужасно раздосадовало, когда хозяин галереи вдруг взял и перепоручил организацию какой-то девице, которая только-только туда устроилась. Чарли нехотя отдал ей портфолио и разрешил просмотреть.

Но вместо того чтобы взглянуть на них бегло и вежливо, как это принято, она так внимательно рассматривала их через свои очки, что он подумал, уж не забыла ли она про него.

– Вот эти похожи на раннего Стиглица, – сказала она, вытащив полдесятка поздних работ.

Она была права. На рубеже веков по возвращении из Германии легендарный нью-йоркский фотограф и меценат создал ряд красивых работ, близких по стилю к фотографиям Теодора Келлера.

– Они встречались? – спросила она.

– Да. Несколько раз. У меня есть дневники Келлера.

– Надо это упомянуть. – Она извлекла ранний снимок с изображением людей, бредущих по железнодорожным путям вдоль реки Гудзон. – Отличное решение, – сказала она. – Потрясающая композиция.

Они заговорили о технике Келлера. Разговор затянулся. Через час Чарли сказал:

– Мне нужно в Мидтаун. Может быть, заглянем в «Сент-Реджис»?

Сейчас же он гадал, придет ли она на открытие выставки в галерею Бетти Парсонс, назначенное на следующую неделю.

На манхэттенском паромном причале Чарли нашел такси. Вскоре они уже ехали сначала по Ист-Ривер-драйв, потом по Пятой авеню. Минуя Сорок вторую улицу, Чарли указал на большое здание ООН, которое возвышалось над водой справа. Ему нравились его ровные современные очертания. Горэм уставился на него, но было невозможно угадать, о чем он думал.

– А дальше будет Ривер-Хаус, – сообщил Чарли. – У твоей бабушки там много друзей.

Наверное, это был крупнейший многоквартирный дом в городе, но маленький Горэм, конечно, понятия не имел, о чем шла речь.

Чарли всегда считал, что сын должен жить в том же мире, что он. Вернее, предполагал. До тех пор, пока Джулия не уехала на Стейтен-Айленд. Удастся ли ему впитать на Стейтен-Айленде дух великого, дерзкого города? Может быть. В конце концов, это один из пяти боро. Но поймет ли сын самую суть? Запомнит ли лучшие здания в Верхнем Ист-Сайде? Будет ли знать все рестораны и клубы? А как быть с родными видами и запахами Гринвич-Виллиджа, колючей натурой Сохо? В такие минуты Чарли осознавал, как сильно любит Манхэттен. И мысль о том, что он не поделится городом с сыном, причиняла ему жестокие мучения и порождала чувство утраты.

Они свернули налево, на Сорок седьмую улицу. Когда такси пересекло Лексингтон-авеню, Чарли указал на юг:

– Вон там находится Центральный вокзал.

Горэм молчал. Они достигли Парк-авеню и повернули на север.

– Когда я был маленьким, – сказал Чарли, – там была сортировочная станция. Парк-авеню выглядела не так красиво. Но теперь все железнодорожные пути спрятаны под землю и улица стала очень неплохой, согласен?

– Да, папа, – ответил малыш.

Чарли понял, что хочет внушить сыну еще кое-что. Нечто глубокое и важное. Помимо великолепных домов и квартир, уличной суеты, газет, театров и галерей – неукротимый деловой дух города. Он хотел, чтобы сын уловил, унаследовал этот дух как самое главное.

Город не сломила даже Депрессия. Его спасли три титана. Президент Франклин Делано Рузвельт, конечно, – и славное голландское имя Рузвельт было насквозь нью-йоркским. Для «Нового курса», по мнению Чарли, понадобились выдержка и смелость истинного ньюйоркца. Вторым с начала тридцатых годов и до самого сорок пятого был вздорный коротышка – мэр Ла Гуардиа, формально республиканец, но неизменный приверженец «Нового курса». Он возглавил самую честную администрацию за всю историю города и все эти мучительные годы защищал бедноту. Третьим, и по-своему не менее ярким, стал жестокий гигант Роберт Мозес.

Размах, с которым «комиссар парков» Мозес возводил общественные строения, не имел аналогов. Взять хотя бы большие мосты: Трайборо, соединивший Лонг-Айленд с Манхэттеном, прекрасный Уайтстоун, связавший Лонг-Айленд с Бронксом. Множество общественных парков. А главное, огромные магистрали, по которым всевозрастающее движение было пущено вокруг нью-йоркских боро. С помощью этих титанических проектов Мозес привлек в город бессчетные миллионы долларов из федеральной казны и создал тысячи рабочих мест.