Дальгрен - Сэмюэл Дилэни

– Я, пожалуй, хочу воздержаться еще больше.

Она покачала головой, поцеловала меня, все унесла.

Писал, пока не закончил; нашел Ланью – сидела в гостиной, читала; утащил ее на антисоли антресоли, где уже ложился Денни; еблись то и дело всю ночь. Спал. Проснулся первым. Унес все готовые страницы на кухонное крыльцо и в свете зари, таком тусклом, что поди прочти, прочел; внес еще шесть правок. Теперь закончены. Переписал набело (а уже был день), но понял, что [хочу?] писать дальше. Поэтому отыскал ближе к концу тетради страницу, где еще оставалось место (таких очень немного, и я стал делать записи – вот как начало этой – по всем полям, почти нечитабельными каракулями вчетверо мельче обычных), и написал это, а продолжил на пустой странице, которую нашел ближе к началу.

* * *

Я помню/ и желаю/ это желание:

Запрыгиваешь в кабину грузовика, милями севернее Флориды, и шофер спрашивает, давно ли стопишь, и солнце заливает его изгвазданные известкой колени и твои вонючие джинсы, и по радио поп-музыка, и он оставляет так пока что, пока что кантри в этом краю; а потом крутит ручку; предплечье обжигает внешним краем дверца, волосы хлопают, а щека мерзнет, и движение накручивается на летящее веретено музыки. И ты сидишь, дышишь себе, чтобы слышать и двигаться по красно-зеленому краю, и яркими взрывами заикается солнце в кронах.

Город страдает, потому что в нем этого нет.

Но большинство из нас через это сюда и /при/были.

[Здесь правка – не считая одной записи ниже – прекращается. Нашему расшифровщику прискучило любительское наукообразие? Старания его больше раздражают, нежели помогают. А чуткий читатель вместе с нами пожалеет, что расшифровщик аннотировал несколько первых страниц, а не финальных; нам предстоит полдюжины абзацев, в которых даже такие попытки комментариев к разночтениям предпочтительнее самых обоснованных гипотез. Что же до употребляемых помет: указания на авторские вычеркивания самоочевидны; мы предполагаем, что квадратными скобками обозначены редакторские догадки. Однако вопросительные знаки в квадратных скобках, сопровождаемые или не сопровождаемые словом либо окончанием, видятся нам совершенно произвольными. После продолжительных дискуссий мы можем лишь высказать предположение, что слова в косых чертах, вероятно, межстрочные дополнения; но даже чтение по диагонали доказывает, что эта версия объясняет их разве что в большинстве случаев. Редактор угощает нас трогательными описаниями скрепок и скобок, однако не удосуживается указать ни дату, ни содержание шапки письма Калкинза (возможно, их и не было), а также не отмечает, были ли отдельные (или все) записи напечатаны или написаны от руки. Природа самого документа (это тетрадь на пружинке, а не отрывной блокнот) указывает на вторую версию. В то же время исправления – например, «псутая [пустая?]», «лучшем3[у?]» и «талурет [табурет?]» кричат о первом. Вдобавок «Роза… поднеся к подбородку бурый кулачок…», а затем, несколько страниц спустя: «…подперев кулаком подбородок, смотрел Стиви…» подсказывают, что сочинитель, подобрав яркую черту для портрета одного вымышленного персонажа, забыл, что уже ее использовал, и прицепил к другому. Фрагменты слева или справа, которые мы печатаем чуть меньшим кеглем, – маргинальные (порой довольно большой ширины) заметки по бокам от текста основной рукописи, с несколько меньшим кернингом; вероятнее всего, они представляют собой записи «по всем полям, почти нечитабельными каракулями вчетверо мельче обычных» – то есть заметки более поздние, нежели соседствующие с ними и напечатанные обычным шрифтом. (Обратите также внимание, что заметка на полях, которая обрывается перед последней записью в тетради, продолжается основной записью двумя фрагментами выше настоящего комментария.) Касательно лакун, которые сохранены без комментариев, прощальное редакторское слово нашего расшифровщика («Здесь не хватает страницы – возможно, двух») предоставляет нам лишь гадать, что за возмутительная тайная осведомленность внушила ему, что последний и предпоследний фрагменты некогда складывались в безраздельное безвоздушное целое. Разумеется, нам неизвестно, насколько критическими были условия, в которых проводилась расшифровка. Если приведенная на последних страницах картина городской обстановки правдива хотя бы наполовину (а расшифровщиком нашим был, допустим, вдохновенный Э. Форест, и трудился он в самом Городе), легко вообразить, что он забросил первоначальный свой занудный метод ради простой нужды в завершенности; будем считать, что нам повезло получить хоть какой-то документ. Однако, по всем имеющимся данным, в нашем распоряжении находится копия расшифровки оригинальной рукописи в тетради; или даже машинописная расшифровка копии рукописи. И ошибки, и поправки могли вкрасться (или выпасть) на любом этапе. Впрочем, наше доверие к работе расшифровщика умеряется тем, что на одной-единственной странице (!) он проделал все нижеследующее: