Дальгрен - Сэмюэл Дилэни

Из угла кто-то сказал:

– Салют, Шкет, – и от дощатой стены, которую подпирал, отделился, скрестив руки на груди, Тэк. Задрал козырек кепки и шагнул к нам – лицо видно от розовой полосы на лбу, следа кепки, до золотистого подбородка. – У меня опять обход. Отвел вот ребят в коммуну, а им не покатило, примерно как тебе. Я подумал, надо к Тринадцати заглянуть, поздороваться.

– Удачный предлог дунуть, – сказал Тринадцать. – Удачный же предлог, да?

– Ну еще бы, – сказал Том. – По мне, так любой предлог удачный.

Вернулась Кумара с банкой – я и не заметил, что она уходила.

Тринадцать взял банку татуированной рукой, предъявил.

– Казалось бы, – промолвил он, – в такой бонг надо воду добавлять, так?

– Или мятный ликер, – вставила Кумара. – Ты все время про него талдычишь.

– М-да. Курили гаш в бонге с мятным ликером? – спросил Тринадцать. – Что-то с чем-то.

Мэк у окна указал на койку:

– У тебя там бутылка… забыл чего. Красного «Маунтин»?

– Не, – сказал Тринадцать. – Это не то.

Щеки у него втянулись; в банке заклубился дым.

– А спиды есть? – спросил Том.

– Ой, слышь… – Тринадцать закашлялся и отдал бонг Рыжему. – Они тут и на пять минут не задерживаются. И у нас редко бывают. Нам один раз целую наволочку приперли, прикинь? Целая непромокаемая наволочка, а в ней всяких спидов битком. Мексиканец один.

– Он мексиканец был? – переспросила Кумара. – Толстый, блондин…

– Говорил по-мексикански, – сказал Тринадцать. – Ну, акцент мексиканский. Не испанский то есть из Испании. И не пуэрториканский. Они по-другому звучат.

Я кивнул.

– Короче, – продолжал Тринадцать, – все разлетелось мигом! – Он ухмыльнулся через плечо. – Она вон фунтов на пять похудела. Но больше никаких следов, что спиды вообще были. Как мы сожрали столько этого говна… бля!

– У вас тут, небось, полно… а, спасибо. – Мэк забрал у Рыжего бонг, всосал и сказал: – Погасло.

– Погоди, щас. – Тринадцать чиркнул спичкой.

– У вас тут, небось, полно торчков, в городе-то, – сказал Мэк.

Кумара, к которой перешел бонг, протянула его Саламандру, а тот сказал:

– Я, кажись, героиновых в Беллоне даже и не встречал.

– Я встречал, – сказал я.

Флинт засмеялся.

Тэк сказал:

– Так здесь ширева-то немного. Денег нет, ширева нет. Ну, по серьезу.

– По-моему… – сказал Тринадцать. – Вот ты, Шкет, скажи. Это же у многих ваших так? Тут большинство много чего употребляет. Но мало тех, кому это надо. Понимаешь, да?

– Неплохо, – сказал Мэк.

– Если тебе надо, – продолжал Тринадцать, – взять-то негде. Я по вене ширялся, и в ноздрю заправлял, и в брюхо закидывал примерно все на свете, хотя бы раз. И все люблю. Но мне ничего не надо, понимаешь? Конечно, – он забрал у меня бонг, – от травы я никогда не откажусь.

Засмеялись все.

Я тоже.

И весь дым ожогом вышел через нос.

– А вы понимаете, до чего Беллона узкопрофильный город? – говорил между тем Тэк. Он отошел к койке, сунув кулаки в потертые карманы, оттянув кожаные полы с волосатого живота. В красной клетчатой подкладке две дыры. – Одного в Беллоне полным-полно, другого днем с огнем не сыскать. У меня был знакомый – так он не мог уснуть, если не курлычет радио. Ему в Беллоне не жизнь. Некоторым надо ходить в кино – им иначе не по себе. В Беллоне им не жизнь. Кто-то не выживет без жвачки. Мне попадались сохлые батончики, мятные карамельки, таблетки от изжоги; но вся жвачка из всех кондитерских пропала. Любителям жвачки в Беллоне не жизнь. И я уж молчу о сигаретах, сигарах, трубках: табак в автоматах засох в первые пару недель после того, как нас отрезало, и я подозреваю, что и блоки, и пачки мародеры смели первым делом. Ни одного курильщика в Беллоне не найдешь.

– Кому-то нужно солнце, ясные ночи, прохладный ветер, теплые дни… – сказал я.

– Им в Беллоне не жизнь, – подхватил Тэк. – Я в Хелмсфорде знавал таких, кто ходил пешком только от порога до машины. Им в Беллоне не жизнь. Нет, у нас тут довольно затейливая классовая система: аристократы, нищие…

– Буржуазия, – сказал я.

– …и богема. Но экономики нет. Полная иллюзия стройной социальной матрицы, но она насажена на такие кросскультурные шпажки. Это ранимый город. Сапрофитный город… один из приятнейших, где мне доводилось жить. – Он по кругу оделил улыбкой Тома, Рыжего, Мэка. – Любопытно посмотреть, насколько вам понравится – осядете, обустроитесь, вольетесь в общество или нет.

Бонг в третий раз замкнул окружность с качким Тэком в центре.

– Держи. – Том, не отлипая от подоконника, протянул Тэку бонг. – Тебе не досталось.

– Эта штука не по мне. – Тэк помахал полами куртки. – Не, я бедный антиобщественный алконавт. Категорически несовременен. Отчего и страдаю.

Кто-то предложил вернуться в гнездо. Тэк, чья троица новых открытий успешно припарковалась у обочины Тринадцати, тоже решил двигать – но тут Тринадцать, суматошливо соблюдя патриархальный политес, вскрыл свою бутыль (такую же, как у нас; он, видимо, таскает из той же разбитой витрины на улице, которая местами зовется Лафайет, а местами – Джесси). Предвечерье потерялось в инерции дня.

– Может, в гнездо пойдем? – снова предложил кто-то. И снова все решили, что это мысль.

Где Сеньора Испанья и, я так понял, Ворон развели во дворе большой костер, и всевозможная консервированная срань с отогнутыми зубчатыми крышками побулькивала на шлакоблоках, чернея этикетками и бронзовея боками в огне. Мерцали стволы деревьев; и забор; и треугольник стекла в окне второго этажа соседнего дома.

Мы стояли вокруг, слушая пламя. Рыжий, по-прежнему босой и без рубашки, сидел на корточках, глядя в угли, и джинсы у него сползли чуть не до середины жопы. Бока трижды обвивала – Рыжий носил ее ниже пояса под джинсами, по-нормальному не разглядишь – оптическая цепь.

Тут он как раз удивленно глянул на меня через плечо – может, решил, что я пялюсь ему в трещину.

– Я руку нахуй сжег!.. – Джек-Потрошитель по ту сторону костра бешено затряс рукой, запрыгал и закружился. В мокротном иле его глаз блестел огонь.

Я опустил взгляд на бусины поперек груди, и живота, и вокруг руки; на ноге они тоже чувствовались. Поднял голову и увидел, что и Рыжий смотрит, а потом его взгляд уперся ниже косточки его бедра, торчавшей над шлевками без ремня. И снова вспрыгнул ко мне. Он балансировал руками – отекшими, у винных синяков так иногда бывает. Он открыл было рот.

Я сказал:

– Не хочу слышать. Не хочу знать, где ты взял. Не спрашивай, где взял я. Катись к хуям, понял? Не хочу слышать, и все дела, – заметив, как затих голос и накатила ярость, которой не поняли ни он, ни я.