Париж - Эдвард Резерфорд

На этом суд над Софи закончился.

Вместе с Этьеном и четырьмя другими несчастными она провела в камере два часа, когда появился доктор Бланшар. Стражник пропустил доктора внутрь, и он тепло обнял де Синей, однако на лице его лежала печать серьезности. Он уже знал о решении суда и пообещал договориться с тюремным священником, чтобы тот зашел к ним в камеру.

Потом Бланшар отвел Этьена в угол и о чем-то долго и напряженно шептался с аристократом. Софи не слышала, о чем шла речь, но видела, как Этьен согласно кивнул в конце. После этого Бланшар сказал ей, что рядом есть пустая камера, куда он просит ее выйти с ним на минуту. Подозвав стражника, он велел ему открыть дверь и жестом пригласил Софи следовать за ним. Этьен ободряюще улыбнулся ей. Совершенно сбитая с толку, она пошла с доктором. В соседней камере Бланшар сказал, что хочет осмотреть ее.

Дело было рискованное. Сначала нужно суметь убедить судей. И не было никакой гарантии, что трибунал вообще обратит внимание на его слова. Но все же в недавнем прошлом имелось несколько примеров того, как отменяли или откладывали казнь беременным женщинам. Даже отсрочка исполнения приговора стала бы успехом. Несколько выигранных у смерти недель или месяцев могли как минимум дать новый шанс на спасение.

Вернув Софи в ее камеру, Бланшар быстро покинул Консьержери и отправился во Дворец правосудия. Там ему пришлось ждать почти час, прежде чем трибунал принял его.

Он знал, как с ними надо говорить. Его тон был уважительным, но профессионально твердым.

– У меня срочное сообщение для вас, – заявил он председателю суда. – Женщина де Синь беременна.

– Откуда вам это известно?

– Я только что осмотрел ее.

– Это выглядит подозрительно.

– Ничуть. Она молода и замужем.

– В таких случаях, доктор, мы обычно оправляем женщин в наш дом престарелых, где их осматривают сестры.

– Как пожелаете. Но прошу простить меня, если я буду настаивать на том, что могу поставить более точный диагноз, чем старые повитухи. Я специально занимался этой сферой медицины.

– Хм…

Председатель суда задумался. За спиной Бланшара стукнула дверь. Глаза судьи метнулись к вошедшему, и потом его голова опустилась в поклоне. Затем тишину прорезал резкий голос:

– Я послал к вам двух аристократов. По фамилии де Синь.

– С ними уже разобрались, гражданин, – сказал судья.

Бланшар обернулся и оказался лицом к лицу с Максимилианом Робеспьером.

Какая странная, загадочная личность, подумал Бланшар. Подавляющее большинство французов боялись его, и на это были причины, но он как врач видел в неподкупном якобинце интересный объект для изучения.

В основе своей якобинцы были атеистами. Если они и преклонялись перед чем-то, то только перед Разумом. Если ими двигали какие-то чувства, то это была в той же степени ненависть к старому режиму, в какой и любовь к Свободе. Но не таков был Робеспьер. Он верил в Бога. Не в старого Бога Церкви, разумеется, а в нового, просвещенного Бога, которого сам придумал: в Высшее Существо. Робеспьер считал, что оно выражало себя посредством революции и что его воплощением на земле должен стать мир свободных и разумных людей.

Он вовсе не скрывал своих убеждений. Совсем недавно на просторном Марсовом поле, что лежало к югу от реки, он организовал публичный праздник Высшего Существа, и это мероприятие посетили тысячи людей. Некоторые сочли торжество напыщенным, другие – смехотворным, но, когда Робеспьер выступил с длинной и высокопарной речью, стало очевидно, что этот выдающийся якобинец не рядовой солдат революции, а ее верховный жрец.

Возможно, в этом крылась его сила. Возможно, это делало его таким беспощадным, таким непреклонным. Слуга Высшего Существа не страшился причинить боль простым смертным.

Тем не менее сам он тоже был смертным, а потому ему не чужда была зависть, даже мелочность.

– Однако возникла проблема, гражданин, – продолжал судья.

– Что за проблема?

– Этот доктор говорит, что женщина беременна.

Максимилиан Робеспьер направил холодный взгляд на Эмиля Бланшара. Его лицо ничего не выражало.

– Я вас знаю? – спросил он наконец.

– Однажды я лечил вас по просьбе вашего врача Субербьеля, когда он занемог.

– Да, теперь вспомнил. Вы Бланшар. Субербьель высоко о вас отзывался. – (Эмиль поклонился.) – Вы говорите, что она беременна.

– Да.

Робеспьер не сводил с него взгляда:

– Дантон был в числе ваших пациентов?

– Да. Некоторое время.

Вопрос был, несомненно, опасен, но лгать было бы глупо. Робеспьера ответ Бланшара как будто удовлетворил.

– В тюрьме Тампль есть места? – спросил он у судьи, и тот кивнул.

– Де Синь приговорен к смерти, и пусть приговор исполнят немедля. А его жену следует поместить в Тампль… на время.

Бланшар видел, как судья сделал запись.

Робеспьер повернулся, чтобы уйти. Потом ему что-то пришло в голову, и он остановился:

– Гражданин Бланшар, вы сказали, что та женщина беременна. Очень хорошо. Скоро мы в этом убедимся. – Он помолчал и предостерегающе поднял руку. – Но если окажется, что вы солгали и хотели помешать правосудию свершиться, тогда вы сами предстанете перед трибуналом. Я лично прослежу за этим.

После этих слов он покинул комнату.

Позднее в тот же день доктор Эмиль Бланшар стоял на огромной площади между садом Тюильри и Елисейскими Полями. Ее в свое время назвали площадью Людовика XV, но теперь переименовали в площадь Революции. В ее центре стояла гильотина.

Он знал маршрут, которым двигались повозки с осужденными на казнь. От Консьержери через реку и дальше по улицам, на которых собирались толпы народа, чтобы смотреть, издеваться или осыпать проклятиями – кому что захочется. Повозка, на которой находился Этьен де Синь, была в тот день последней. Когда она въехала на площадь, Бланшар сумел разглядеть своего молодого друга.

Зеваки почти не отреагировали на прибытие этой повозки, возможно, потому, что не знали осужденных в лицо. Или потому, предположил Бланшар, что уже начали уставать от бесконечного кровопролития, свершающегося у них на глазах каждый день. Так или иначе, появление Этьена на площади не вызвало особого всплеска оскорблений. Очень бледный, он смотрел на высокую гильотину.

Какая ирония, думал Бланшар. Устрашающую машину смерти предложил использовать во Франции не кто иной, как врач, достопочтенный доктор Гильотен, в качестве более гуманного способа казнить преступников: при падении лезвия с высоты смерть наступала мгновенно. И по этой причине многие возражали против введения гильотины, говоря, что врагов революции нужно заставить страдать, что их следует разрывать на части, как поступали в старые добрые времена с предателями. К тому же добродетельной публике такое зрелище доставит больше удовольствия.