Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Я почему-то запомнил эти три нелепых «по-настоящему» – может, потому, что вся эта сцена казалась мне какой-то искусственной. Мы никогда не говорили о наших чувствах. Я даже ни разу не сказал тебе слов любви, которые со многими были для меня частью обязательной программы, – что-то типа «сделай ей куннилингус и скажи, что любишь».

Ты что-то говорила, а я больше всего хотел спросить: ты пришла ко мне в номер только за этим? – но, черт возьми, это было бы глупо – в конце концов, мы теперь все знаем: куда бы девушка ни пришла, «нет» значит «нет», и любой довод из серии «зачем же ты сюда пришла, если не для того, чтобы?..» сразу превращает меня в – если воспользоваться словами старины Гэри – ненавистника женщин и мужского шовиниста.

Поэтому я стоял и молчал, а город за твоей спиной рассыпался в прах, будто вспомнив великое землетрясение.

Сан-Франциско – мегаполис-призрак, туманный фантом, удерживаемый на зыбкой грани реальности только нашей любовью. Стоило тебе отвернуться – и он обрушился в небытие.

Я никогда больше не вернусь в этот город. Сколько бы я ни прилетал в аэропорт SFO, ни брал такси до «Интерконтиненталь Марк Хопкинс» и ни расплачивался на ресепшене корпоративной кредиткой – все равно: города, в котором мы жили как муж и жена, больше не существует, в него уже невозможно вернуться.

Извини, говоришь ты с виноватой улыбкой, с тобой правда очень мило – и я понимаю, что обманывал себя все эти годы. То, что было для меня тайным браком, второй семьей, истинной близостью, – для тебя был всего лишь необременительный роман, приятный секс с приятным человеком, развлечение без обязательств, отношения, которые скрепляет не любовь, а так… искренняя симпатия.

За тринадцать лет любая страсть превращается в глубокую, искреннюю симпатию, думает Бетти. Даже голос Артура больше не вызывает у меня былой дрожи. Но все равно – когда я, раздевшись, вышла из ванной и увидела, что Артур, даже не сняв пиджака, смотрит в свой ультрамодный ноутбук, увидела у него на лице то самое упрямое выражение, которое столько раз замечала во время переговоров, – да, в этот момент что-то дрогнуло внутри, возможно, там, где когда-то его голос включал мою тайную вибрацию.

– Вот ведь гадство, – сказал Артур и захлопнул крышку. – Накрылся фонд Мейдоффа.

Он развязал галстук и скинул пиджак.

– Там были твои деньги? – спросила я.

– Нет, конечно, – он пожал плечами и начал расстегивать рубашку, – но это неважно, ты же понимаешь. Сейчас такой момент: любой камешек может вызвать обвал. И понесется… как домино, одна костяшка за другой. Через полгода те, кто уцелеет, будут считать себя везунчиками. Неважно где – в Штатах, в Европе, даже у нас в Азии всех тряханет. Это как землетрясение – а потом еще и цунами.

– А наша контора? – спросила я.

– Ну, я не знаю. – Он снял брюки и, оглянувшись на шкаф в дальнем углу огромного номера, повесил их на спинку кресла. – Если у тебя есть опцион – реализуй завтра же.

– Поняла, спасибо, – кивнула я и направилась к кровати. В зеркале отразились мои груди, болтающиеся при ходьбе, – и они показались не столь некрасивыми, сколь неуместными. Открыв шкаф, я взяла халат и, закутавшись, спросила: – А какие долгосрочные прогнозы?

Артур обнял меня за плечи и поцеловал в щеку:

– Ты же сама знаешь, Бетти: в долгосрочной перспективе мы все умрем.

Это был наш единственный поцелуй за всю ночь – но сейчас, в самолете, уносящем меня к мужу, я понимаю: ожидание катастрофы подарило нам невиданную близость.

Те дни одарили нас невиданной близостью, вспоминает Света. Разругавшись с родителями и братом, так и не смирившимися с тем, что я бросаю Родину и семью, я три дня не выходила из квартиры Кирилла. В какой-то момент я поняла: если он скажет останься – останусь без колебаний. Но Кирилл промолчал – мы вообще мало разговаривали.

Не могу вспомнить, чтобы мы хоть раз сказали, что любим друг друга.

В последний день Кирилл пошел проводить меня. В метро, на эскалаторе, я обняла его и поцеловала. Вероятно, на нас смотрели, но мне было все равно: я навсегда покидала Москву.

Он стоял на платформе, в коричневом мокром пальто, нелепой шапочке и вязаных зябких перчатках. Таким я его и запомню, подумала я и, прежде чем двери захлопнулись, отвернулась и стала смотреть на кафельную плитку, к которой намертво были приделаны буквы ЖДА…

Я ждала ребенка, но так и не сказала Кириллу… впрочем, он тоже ни словом не намекнул о задуманном побеге: ни тогда, в Москве, ни позже, когда через полгода с оказией передал мне в Рим письмо, где рассказывал про московскую жизнь с ее медленно, словно цементный раствор, затвердевающим отчаянием. Я ничего не написала в ответ – пришлось бы рассказать, как я, расставшись с Гольдбергом, уехавшим в Израиль, уже полгода живу в Риме одна и жду – не то пока какая-нибудь страна примет меня, не то пока Алекс по явится на свет.

Я ничего не написала Кириллу – мне казалось, ему будет невыносимо знать, что он никогда не увидит сына.

В конце концов Алекс родился в Америке, по праву рождения получив то, чего миллионы иммигрантов добиваются годами, а два года спустя бежал из Союза Кирилл – через Югославию и, кажется, Лондон. В какой-то газете я прочитала интервью: как и многие русские, он ругал Америку за мягкость и призывал к крестовому походу против коммунизма. Иногда я представляю, что Рейган – или кто-то из его консультантов – в самом деле услышал этот призыв… Даже если так, Кирилл об этом не узнал: через год после побега он повесился в маленькой квартирке в Бруклине.

Я не написала ему и не пыталась увидеться. Наверно, я старалась стать нормальной американкой, забыть обо всем, что осталось в России. После перестройки брат звал вернуться: он как раз вошел в команду Гайдара и переехал в Москву из Питера, где в свое время скрылся от неприятностей, вызванных моим отъездом. Я отказалась – и не жалею.

До сих пор я рада, что Алекс почти не говорит по-русски, рада, что он женился на простой американской девушке, благодаря которой у меня, кроме маленького Бена, есть тринадцатилетний чернокожий Джонни, как бы еще один мой внук.

Я рада, что Алекс стал американцем, но Бену читаю книжку по-русски. Это странная книжка про потоп в детской. Две куклы и плюшевый медведь спасаются на маленькой кроватке с балдахином. Волны несут их по комнате, и они смотрят на кубики с буквами, плавающие где-то неподалеку. Буквы никак не складываются в слова, потом появляется страшная крыса, которая хочет съесть куклу, но медведь героически побеждает, оторвав от кровати балдахин и накинув на голову голодному грызуну. В финале волны выносят беженцев в безопасное место, где им и сухо, и тепло.

Эту сказку в 1932 году написал в Шанхае дед Кирилла, прапрадед Бена. Мой внук, как и свойственно ребенку, воспринимает все буквально, но я хорошо понимаю, что сказка Валентина Шестакова – чуть приукрашенный рассказ о русской революции и красном потопе.

– То есть для того, чтобы город был разрушен, не нужно ни революции, ни потопа? – уточняет Инга. – Все города так или иначе будут разрушены и тем самым превратятся в Великий Город? Похоже, не у истории мало инструментов – у нас мало сюжетов, которые мы готовы воспринять.