Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Боже мой, что мы потеряли, что мы потеряли, что мы потеряли, как же нам к этому вернуться, как же нам снова к этому вернуться.

А потом, как будто этого и вовсе не было, я увидела, как мышцы его ног снова напряглись и его подбросили, и я выключила проигрыватель, потому что он не слышал ничего, кроме своих слов, Я Я Я, и я снова легла и стала слушать, как слова брызжут по всей комнате, ударяются о стены, повсюду отскакивают рикошетом, Я Я Я, голое эго. Мне было очень плохо, меня скрутило в болезненный ком мышц, а пули все брызгали, летели, и на какое-то мгновение я лишилась чувств и снова вернулась в тот мой кошмарный сон, где я знала, на самом деле — знала, как война умеет нас подкарауливать, я там бежала по опустевшим улицам с белыми грязными домами, город молчал, но он был полон человеческих существ, замолкших в ожидании, а в это время где-то рядом взрывался маленький и безобразный контейнер смерти, тихо, тихо, он взорвался внутри ждущей тишины, распространяя смерть, кроша дома, взламывая субстанцию жизни, расчленяя на частицы структуру плоти, пока я кричала, беззвучно, никто меня не слышал, точно так же, как кричали все остальные человеческие существа в молчащих зданиях и их никто не слышал. Когда я пришла в себя, Савл стоял у стены, вдавливаясь в нее спиной, словно цепляясь за нее мышцами бедер и спины. Он на меня смотрел. Он меня видел. Он снова вернулся, впервые за несколько часов. Он весь побелел, лицо бескровное, глаза измученные, серые, наполненные ужасом, потому что я лежала на полу и корчилась от боли. Он сказал, своим обычным голосом:

— Анна, ради Бога, не надо так, — но потом — колебание и — безумец вернулся снова, только теперь это было не просто Я Я Я Я, но Я против женщин. Женщины — тюремщики, наша совесть, глас общества, и он направил поток чистой яростной ненависти на меня, потому что я была женщиной. От виски я уже ослабла и размякла, я различила в себе слабое, вялое, дряблое чувство — меня предали как женщину. Ой-ей, ай-яй-яй, ты же меня не любишь, ты меня не любишь, мужчины больше не любят женщин. Ой-ей, ай-яй-яй, и мой изящный, с розовым острием кончик пальца, указательного, уткнулся в мою грудь, в мою белую, с розовым острием, только что им преданную грудь, и я начала, тихо подвывая, плакать, я проливала вялые, разбавленные виски слезы, оплакивая весь женский род. Пока я плакала, я видела, как его член встает и напрягается под джинсами, я сразу стала влажной, и я подумала не без иронии, ага, он, значит, станет меня сейчас любить, он станет любить бедную преданную им Анну и ее раненую белую грудь. Он сказал тихим возмущенным голосом подростка, педантично:

— Анна, ты напилась, встань с пола.

А я ответила:

— Нет, не встану, — рыдая, купаясь, как в роскошной ванне, в собственной слабости.

Он потянул меня наверх, сгорая от желания и возмущения, и он в меня вошел, его член был огромен, но хозяин члена вел себя как школьник, который впервые близок с женщиной, все было слишком торопливо, стыдливо и горячечно. И тогда я сказала, поскольку он меня не удовлетворил:

— Ну же, будь мужчиной, вспомни, сколько тебе лет, — используя его манеру говорить, а он ответил, в шоке, возмущенно:

— Анна, ты напилась, иди проспись.

И он меня укрыл, поцеловал, вышел на цыпочках из комнаты, как школьник, мучимый чувством вины, но гордый, что впервые «завалил» женщину, и я его увидела, каким он был, увидела Савла Грина, хорошего американского мальчика, пристыженного и сентиментального, только что завалившего свою первую женщину. И я лежала и смеялась, все смеялась и смеялась. Потом я заснула и, смеясь, проснулась. Я не помню своего сна, но я была в нем беззаботной, я проснулась с легким сердцем, и я увидела, что он спит рядом.

Он был холодным, поэтому я обняла его, переполняемая счастьем. Я понимала, что, судя по тому, каким было в эти минуты мое счастье, я во сне летала, легко и радостно, а это означало, что я не навсегда останусь больной Анной. Но когда Савл проснулся, оказалось, что он измотан часами Я Я Я Я, его лицо было измученным и желтым, и, когда мы встали, выяснилось, что мы оба вымотаны полностью, мы пили кофе и читали газеты молча, не в силах ничего сказать, сидя у меня на кухне, большой и очень ярко раскрашенной. Он сказал:

— Мне нужно поработать.

Но мы знали, что работать мы не будем; и мы опять легли в кровать, мы были не в силах двигаться, так мы устали, мне даже захотелось, чтобы вернулся Савл из прошлой ночи, Савл, полный черной убийственной энергии, потому что было очень страшно пребывать в столь абсолютной слабости. Потом он сказал:

— Я не могу здесь лежать.

А я сказала:

— Да.

Но мы не шевельнулись. Потом он встал с постели, или — выполз из нее. И я подумала: «И как же он собирается отсюда выбираться, ведь, чтобы сделать это, ему надо обозлиться?» И хотя по нарастающему напряжению в животе я поняла, что сейчас будет, мне стало даже интересно на это посмотреть. Он бросил с вызовом:

— Я собираюсь на прогулку.

Я ответила:

— Хорошо.

Он воровато на меня взглянул, сходил переодеться и вернулся. Он спросил:

— Почему ты не пытаешься меня остановить?

А я ответила:

— Потому что я не хочу.

А он:

— Если бы ты знала, куда я иду, ты бы меня остановила.

А я ответила, слыша, как мой голос делается жестким:

— Ах, да я знаю, ты к женщине идешь.

А он:

— Но ты же никогда не сможешь этого узнать наверняка, правда?

— Не смогу, и это не имеет никакого значения.

Он стоял уже в дверях, но теперь он вернулся, он колебался. Вид у него был заинтересованный.

Мне вспомнился Де Сильва: «Я хотел увидеть, что будет дальше».

Савл хотел увидеть, что будет дальше. И я хотела. Сильнее, чем что-либо другое, я чувствовала злорадный, определенно радостный интерес — как будто бы он, Савл, и я, Анна, — две неизвестные величины, две анонимные силы без лица. Как будто в этой комнате оказались, наедине друг с другом, два воплощающих зло в чистом виде существа, и, если один из них внезапно упадет замертво или начнет пронзительно кричать от боли, другой спокойно скажет: «А, вот как, да?»

— Это неважно, — сказал он, уже довольно мрачно, но это была еще своего рода предварительная мрачность, нечто вроде репетиции, разминки для настоящей мрачности, или же — он прибегал к этой своей мрачности столь часто, что она уже успела мне приесться и потеряла убедительность. — Ты говоришь, это неважно, но следишь за каждым, за малейшим моим движением словно шпион.

Я сказала веселым бойким голосом, сопроводив свои слова смешком, похожим на слабый вздох после удушья (такой смешок я слышала у женщин, переживающих острый стресс, и я его теперь копировала):

— Я шпион, потому что ты меня им делаешь.

Он молчал, он словно бы прислушивался, ожидая, когда нажмут на кнопку воспроизведения записи: