Братья Карамазовы - Федор Достоевский

И что же: давеча сюда, в суд, приносят деньги, три тысячирублей, – «те самые, дескать, которые лежали вот в этом самом пакете, что настоле с вещественными доказательствами, получил, дескать, вчера от Смердякова».Но вы, господа присяжные заседатели, сами помните грустную давешнюю картину. Яне возобновлю подробностей, однако же позволю себе сделать лишь два-трисоображения, выбирая из самых незначительнейших, – именно потому, что онинезначительны, а стало быть, не всякому придут в голову и забудутся. Во-первых,и опять-таки: от угрызения совести Смердяков вчера отдал деньги и самповесился. (Ибо без угрызений совести он бы денег не отдал.) И уж конечнотолько вчера вечером в первый раз признался Ивану Карамазову в своемпреступлении, как объявил и сам Иван Карамазов, иначе зачем бы он молчал до сихпор? Итак, он признался, почему же, опять повторю это, в предсмертной запискене объявил нам всей правды, зная, что завтра же для безвинного подсудимого страшныйсуд? Одни деньги ведь не доказательство. Мне, например, и еще двум лицам в этойзале совершенно случайно стал известен, еще неделю назад, один факт, именно,что Иван Федорович Карамазов посылал в губернский город для размена двапятипроцентные билета по пяти тысяч каждый, всего, стало быть, на десять тысяч.Я только к тому, что деньги у всех могут случиться к данному сроку и что,принеся три тысячи, нельзя доказать непременно, что это вот те самые деньги,вот именно из того самого ящика или пакета. Наконец, Иван Карамазов, получиввчера такое важное сообщение от настоящего убийцы, пребывает в покое. Но почемубы ему не заявить об этом тотчас же? Почему он отложил все до утра? Полагаю,что имею право догадываться почему: уже неделю как расстроенный в своемздоровье, сам признавшийся доктору и близким своим, что видит видения, чтовстречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая сегодня именно ипоразила его, он, внезапно узнав о кончине Смердякова, вдруг составляет себеследующее рассуждение: «Человек мертв, на него сказать можно, а брата спасу.Деньги же есть у меня: возьму пачку и скажу, что Смердяков пред смертью мнеотдал». Вы скажете, это нечестно; хоть на мертвого, но нечестно же лгать, дажеи для спасения брата? Так, ну а что, если он солгал бессознательно, если он самвообразил, что так и было, именно окончательно пораженный в рассудке своемизвестием об этой внезапной смерти лакея? Вы ведь видели давешнюю сцену,видели, в каком положении был этот человек. Он стоял на ногах и говорил, но гдебыл ум его? За давешним показанием горячечного последовал документ, письмоподсудимого к госпоже Верховцевой, писанное им за два дня до совершенияпреступления, с подробною программой преступления вперед. Ну так чего же мыищем программу и ее составителей? Точь-в-точь по этой программе и совершилось,и совершилось не кем другим, как ее составителем. Да, господа присяжныезаседатели, «совершилось как по писаному!» И вовсе, вовсе мы не бежалипочтительно и боязливо от отцова окошка, да еще в твердой уверенности, что утого теперь наша возлюбленная. Нет, это нелепо и неправдоподобно. Он вошел и –покончил дело. Вероятно, он убил в раздражении, разгоревшись злобой, только чтовзглянул на своего ненавистника и соперника, но убив, что сделал, может быть,одним разом, одним взмахом руки, вооруженной медным пестом, и убедившись затемуже после подробного обыска, что ее тут нет, он, однако же, не забыл засунутьруку под подушку и достать конверт с деньгами, разорванная обложка котороголежит теперь здесь на столе с вещественными доказательствами. Я говорю к тому,чтобы вы заметили одно обстоятельство, по-моему прехарактерное. Будь этоопытный убийца и именно убийца с целью одного грабежа, – ну, оставил ли бы онобложку конверта на полу, в том виде, как нашли ее подле трупа? Ну будь это,например, Смердяков, убивающий для грабежа, – да он бы просто унес весь пакет ссобой, вовсе не трудясь распечатывать над трупом жертвы своей; так как зналнаверно, что в пакете есть деньги – ведь при нем же их вкладывали и запечатывали,– а ведь унеси он пакет совсем, и тогда становится неизвестным, существовало лиограбление? Я вас спрашиваю, господа присяжные, поступил ли бы так Смердяков,оставил ли бы он конверт на полу? Нет, именно так должен был поступить убийцаисступленный, уже плохо рассуждающий, убийца не вор и никогда ничего до тех порне укравший, да и теперь-то вырвавший из-под постели деньги не как ворукравший, а как свою же вещь у вора укравшего унесший – ибо таковы именно былиидеи Дмитрия Карамазова об этих трех тысячах, дошедшие в нем до мании. И вот,захватив пакет, которого он прежде никогда не видал, он и рвет обложку, чтобудостовериться, есть ли деньги, затем бежит с деньгами в кармане, даже иподумать забыв, что оставляет на полу колоссальнейшее на себя обвинение в видеразорванной обложки. Все потому, что Карамазов, а не Смердяков, не подумал, несообразил, да и где ему! Он убегает, он слышит вопль настигающего его слуги,слуга хватает его, останавливает и падает, пораженный медным пестом. Подсудимыйсоскакивает к нему вниз из жалости. Представьте, он вдруг уверяет нас, что онсоскочил тогда к нему вниз из жалости, из сострадания, чтобы посмотреть, неможет ли ему чем помочь. Ну такова ли эта минута, чтобы выказать подобноесострадание? Нет, он соскочил именно для того, чтоб убедиться: жив лиединственный свидетель его злодеяния? Всякое другое чувство, всякий другоймотив были бы неестественны! Заметьте, он над Григорием трудится, обтирает емуплатком голову и, убедясь, что он мертв, как потерянный, весь в крови,прибегает опять туда, в дом своей возлюбленной – как же не подумал он, что онвесь в крови и что его тотчас изобличат? Но подсудимый сам уверяет нас, что ондаже и внимания не обратил, что весь в крови; это допустить можно, это оченьвозможно, это всегда бывает в такие минуты с преступниками. На одно – адскийрасчет, а на другое не хватает соображения. Но он думал в ту минуту лишь о том,где она. Ему надо было поскорее узнать, где она, и вот он прибегает в ееквартиру и узнает неожиданное и колоссальнейшее для себя известие: она уехала вМокрое со своим «прежним», «бесспорным»!»

Дойдя до этого момента в своей речи, Ипполит Кириллович,очевидно избравший строго исторический метод изложения, к которому очень любятприбегать все нервные ораторы, ищущие нарочно строго поставленных рамок, чтобысдерживать собственное нетерпеливое увлечение, – Ипполит Кириллович особеннораспространился о «прежнем» и «бесспорном» и высказал на эту тему несколько всвоем роде занимательных мыслей. «Карамазов, ревновавший ко всем до бешенства,вдруг и разом как бы падает и исчезает перед „прежним“ и „бесспорным“. И темболее это странно, что прежде он совсем почти и не обращал внимания на этуновую для себя опасность, грядущую в лице неожиданного для него соперника. Ноон все представлял себе, что это еще так далеко, а Карамазов всегда живет лишьнастоящею минутой. Вероятно, он считал его даже фикцией. Но мигом поняв больнымсердцем своим, что, может быть, потому-то эта женщина и скрывала этого новогосоперника, потому-то и обманывала его давеча, что этот вновь прилетевшийсоперник был слишком для нее не фантазией и не фикцией, а составлял для неевсе, все ее упование в жизни, – мигом поняв это, он смирился. Что же, господаприсяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную черту в душе подсудимого,который бы, казалось, ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдругнеумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав ее сердца, икогда же – в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отцасвоего! Правда и то, что и пролитая кровь уже закричала в эту минуту оботмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю земную судьбу свою, он невольнодолжен был почувствовать и спросить себя в то мгновение: «Что значит он и чтоможет он значить теперь для нее, для этого любимого им больше души своейсущества, в сравнении с этим «прежним» и «бесспорным», покаявшимся иворотившимся к этой когда-то погубленной им женщине с новой любовью, с предложениямичестными, с обетом возрожденной и уже счастливой жизни. А он, несчастный, чтодаст он ей теперь, что ей предложит?» Карамазов все это понял, понял, чтопреступление его заперло ему все дороги и что он лишь приговоренный к казнипреступник, а не человек, которому жить! Эта мысль его раздавила и уничтожила.И вот он мгновенно останавливается на одном исступленном плане, который, прихарактере Карамазова, не мог не представиться ему как единственным и фатальнымисходом из страшного его положения. Этот исход – самоубийство. Он бежит засвоими заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и в то же время дорогой, набегу, выхватывает из кармана все свои деньги, из-за которых только чтозабрызгал руки свои отцовскою кровью. О, деньги теперь ему нужнее всего:умирает Карамазов, застреливается Карамазов, и это будут помнить! Недаром же мыпоэт, недаром же мы прожигали нашу жизнь, как свечку с обоих концов. «К ней, кней, – и там, о, там я задаю пир на весь мир, такой, какого еще не бывало,чтобы помнили и долго рассказывали. Среди диких криков, безумных цыганскихпесен и плясок мы подымем заздравный бокал и поздравим обожаемую женщину с ееновым счастьем, а затем – тут же, у ног ее, размозжим перед нею наш череп иказним нашу жизнь! Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова, увидит, как любил ееМитя, пожалеет Митю!» Много картинности, романического исступления, дикогокарамазовского безудержу и чувствительности – ну и еще чего-то другого, господаприсяжные, чего-то, что кричит в душе, стучит в уме неустанно и отравляет егосердце до смерти; это что-то – это совесть, господа присяжные, это суд ее, этострашные ее угрызения! Но пистолет все помирит, пистолет – единственный выход,и нет другого, а там – я не знаю, думал ли в ту минуту Карамазов, «что будеттам», и может ли Карамазов по-гамлетовски думать о том, что там будет? Нет,господа присяжные, у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!»