Братья Карамазовы - Федор Достоевский

Одним словом, Ипполит Кириллович хоть и очень увлекся, нокончил-таки патетически – и, действительно, впечатление, произведенное им, былочрезвычайное. Сам он, окончив речь свою, поспешно вышел и, повторяю, почти упалв другой комнате в обморок. Зала не аплодировала, но серьезные люди былидовольны. Не так довольны были только одни дамы, но все же и им понравилоськрасноречие, тем более что за последствия они совсем не боялись и ждали всегоот Фетюковича: «наконец-то он заговорит и, уж конечно, всех победит!» Всепоглядывали на Митю; всю речь прокурора он просидел молча, сжав руки, стиснувзубы, потупившись. Изредка только подымал голову и прислушивался. Особенно,когда заговорили о Грушеньке. Когда прокурор передавал о ней мнение Ракитина, влице его выразилась презрительная и злобная улыбка, и он довольно слышнопроговорил: «Бернары!» Когда же Ипполит Кириллович сообщал о том, как ондопрашивал и мучил его в Мокром, Митя поднял голову и прислушивался со страшнымлюбопытством. В одном месте речи как будто хотел даже вскочить и что-токрикнуть, но, однако, осилил себя и только презрительно вскинул плечами. Проэтот финал речи, именно про подвиги прокурора в Мокром, при допросепреступника, потом у нас в обществе говорили и над Ипполитом Кирилловичемподсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своимиспособностями». Заседание было прервано, но на очень короткий срок, на четвертьчаса, много на двадцать минут. В публике раздавались разговоры и восклицания. Яиные запомнил:

– Серьезная речь! – нахмуренно заметил господин в однойгруппе.

– Психологии навертел уж много, – раздался другой голос.

– Да ведь все правда, неотразимая истина!

– Да, это он мастер.

– Итог подвел.

– И нам, и нам тоже итог подвел, – присоединился третийголос, – в начале-то речи, помните, что все такие же, как Федор Павлович?

– И в конце тоже. Только он это соврал.

– Да и неясности были.

– Увлекся маленько.

– Несправедливо, несправедливо-с.

– Ну нет, все-таки ловко. Долго ждал человек, а вот исказал, хе-хе!

– Что-то защитник скажет?

В другой группе:

– А петербургского-то он напрасно сейчас задел: «биющих-тона чувствительность» помните?

– Да, это он неловко.

– Поспешил.

– Нервный человек-с.

– Вот мы смеемся, а каково подсудимому?

– Да-с. Митеньке-то каково?

– А вот что-то защитник скажет?

В третьей группе:

– Это какая такая дама, с лорнетом, толстая, с краю сидит?

– Это генеральша одна, разводка, я ее знаю.

– То-то, с лорнетом.

– Шушера.

– Ну нет, пикантненькая.

– Подле нее через два места сидит блондиночка, та лучше.

– А ловко они его тогда в Мокром накрыли, а?

– Ловко-то ловко. Опять рассказал. Ведь он про это здесь подомам уж сколько рассказывал.

– И теперь не утерпел. Самолюбие.

– Обиженный человек, хе-хе!

– И обидчивый. Да и риторики много, фразы длинные.

– Да и пугает, заметьте, все пугает. Про тройку-то помните?«Там Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!» Это он ловко.

– Это он либерализму подкуривал. Боится!

– Да и адвоката боится.

– Да, что-то скажет господин Фетюкович?

– Ну, что бы ни сказал, а наших мужичков не прошибет.

– Вы думаете?

В четвертой группе:

– А про тройку-то ведь у него хорошо, это где про народы-то.

– И ведь правда, помнишь, где он говорит, что народы небудут ждать.

– А что?

– Да в английском парламенте уж один член вставал на прошлойнеделе, по поводу нигилистов, и спрашивал министерство: не пора ли ввязаться вварварскую нацию, чтобы нас образовать. Ипполит это про него, я знаю, что пронего. Он на прошлой неделе об этом говорил.

– Далеко куликам.

– Каким куликам? Почему далеко?

– А мы запрем Кронштадт да и не дадим им хлеба. Где онивозьмут?

– А в Америке? Теперь в Америке.

– Врешь.

Но зазвонил колокольчик, всё бросилось на места. Фетюковичвзошел на кафедру.

Все затихло, когда раздались первые слова знаменитогооратора. Вся зала впилась в него глазами. Начал он чрезвычайно прямо, просто иубежденно, но без малейшей заносчивости. Ни малейшей попытки на красноречие, напатетические нотки, на звенящие чувством словечки. Это был человек,заговоривший в интимном кругу сочувствующих людей. Голос у него был прекрасный,громкий и симпатичный, и даже в самом голосе этом как будто заслышалось уженечто искреннее и простодушное. Но всем тотчас же стало понятно, что ораторможет вдруг подняться до истинно патетического – и «ударить по сердцам сневедомою силой». Говорил он, может быть, неправильнее Ипполита Кирилловича, нобез длинных фраз и даже точнее. Одно не понравилось было дамам: он все как-тоизгибался спиной, особенно в начале речи, не то что кланяясь, а как бы стремясьи летя к своим слушателям, причем нагибался именно как бы половиной своейдлинной спины, как будто в середине этой длинной и тонкой спины его был устроентакой шалнер, так что она могла сгибаться чуть не под прямым углом. В началеречи говорил как-то раскидчиво, как будто без системы, схватывая фактынаразбив, а в конце концов вышло целое. Речь его можно было бы разделить на двеполовины: первая половина – это критика, это опровержение обвинения, иногдазлое и саркастическое. Но во второй половине речи как бы вдруг изменил и тон идаже прием свой и разом возвысился до патетического, а зала как будто ждалатого и вся затрепетала от восторга. Он прямо подошел к делу и начал с того, чтохотя поприще его и в Петербурге, но он уже не первый раз посещает города Россиидля защиты подсудимых, но таких, в невинности которых он или убежден, илипредчувствует ее заранее. «То же самое произошло со мной и в настоящем случае,– объяснил он. – Даже только из одних первоначальных газетных корреспонденциймне уже мелькнуло нечто, чрезвычайно меня поразившее в пользу подсудимого.Одним словом, меня прежде всего заинтересовал некоторый юридический факт, хотяи часто повторяющийся в судебной практике, но никогда, мне кажется, в такойполноте и с такими характерными особенностями, как в настоящем деле. Факт этотнадо бы мне формулировать лишь в финале моей речи, когда я закончу мое слово,но, однако, я выскажу мою мысль и в самом начале, ибо имею слабость приступатьпрямо к предмету, не припрятывая эффектов и не экономизируя впечатлений. Это,может быть, с моей стороны нерасчетливо, но зато искренно. Эта мысль моя,формула моя – следующая: подавляющая совокупность фактов против подсудимого и вто же время ни одного факта, выдерживающего критику, если рассматривать егоединично, самого по себе! Следя далее по слухам и по газетам, я утверждался вмоей мысли все более и более, и вдруг я получил от родных подсудимогоприглашение защищать его. Я тотчас же поспешил сюда и здесь уже окончательноубедился. Вот чтобы разбить эту страшную совокупность фактов и выставитьнедоказанность и фантастичность каждого обвиняющего факта в отдельности, я ивзялся защищать это дело».