Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

посмотрев на меня. — Может быть, я не так уж хорошо тебя знаю.

После того как они ушли, мы с Цицероном оказались в доме одни. Вместе с нами остались лишь его телохранители и несколько домашних рабов. Мы больше не слышали криков — весь город, казалось, погрузился в тишину. Хозяин поднялся наверх, чтобы немного отдохнуть и надеть обувь покрепче. А спустившись, взял подсвечник и стал переходить из комнаты в комнату — через пустой триклиний с позолоченным потолком, через громадный зал с мраморными скульптурами, такими тяжелыми, что их пришлось оставить, и, наконец, в пустую библиотеку, будто старался запомнить все получше. Это заняло столько времени, что я подумал, не решил ли он остаться. Но вот сторож на форуме прокричал полночь; Цицерон загасил свечи и сказал, что нам пора двигаться.

Ночь была безлунной, и, взобравшись на вершину холма, мы увидели не меньше десятка факелов, медленно спускавшихся по его склону. Вдалеке раздался крик птицы, и в ответ послышался такой же крик, совсем близко от нас. Я почувствовал, как забилось мое сердце.

— Идут, — тихо сказал Цицерон. — Он не хочет терять ни минуты.

Мы заторопились вниз по ступеням и, спустившись с Палатинского холма, свернули в узкий проулок. Держась в тени стен, мы осторожно миновали закрытые лавки и притихшие дома, пока наконец не вышли на главную улицу рядом с Капенскими воротами.

Подкупленный сторож открыл нам пешеходную калитку. Он нетерпеливо ждал, пока мы шепотом прощались с телохранителями. Затем Цицерон, сопровождаемый мной и тремя рабами, несшими наш багаж, прошел через узкий портик и покинул город.

Мы шагали в полном молчании, не останавливаясь, около двух часов и наконец прошли мимо монументальных гробниц, выстроившихся вдоль дороги, — в то время там прятались дорожные грабители. Лишь тогда Цицерон решил, что мы в безопасности и можно передохнуть. Он уселся на верстовой камень и повернулся лицом к городу. Темные очертания римских холмов проступали на фоне зарева, красного в середине и розоватого по краям. Было слишком рано для восхода солнца. Не верилось, что всего один подожженный дом может так божественно осветить небо. Если бы я не знал этого доподлинно, то решил бы, что это знамение. И тут, еле слышный в неподвижном ночном воздухе, раздался странный звук, нечто среднее между стоном и воплем. Сначала я не мог понять, что это, а потом Цицерон объяснил мне: трубы на Марсовом поле подают сигнал к выступлению легионов Цезаря в Галлию. В темноте я не мог рассмотреть его лица, но, возможно, это было к лучшему. Через несколько мгновений Цицерон встал, отряхнул пыль со своей старой туники и продолжил путь в сторону, противоположную той, куда направлялся Цезарь.

Диктатор

Посвящается Холли

Меланхолия древних кажется мне более глубокой, нежели скорбь современных авторов, которые все в большей или меньшей степени подразумевают бессмертие по ту сторону черной ямы. А для древних эта черная яма и была самой бесконечностью; их мечтания возникают и протекают на недвижном эбеново-черном фоне. Ни криков, ни судорог, ничего, кроме напряженно-задумчивого лица. Богов уже не было, а Христа еще не было, то было — от Цицерона до Марка Аврелия — неповторимое время, когда существовал только человек. Нигде не нахожу я подобного величия… [77]

Гюстав Флобер. Письмо г-же Роже де Женетт. 1861

Когда Цицерон был в живых, он делал жизнь людей лучше. Сегодня его письма действуют так же — хотя бы на студента, который забывает об унизительной безысходности и оказывается среди вергилиевых «людей, одетых в тоги», отчаянных хозяев большого мира.

Дэвид Рой Шеклтон Бейли. Цицерон. 1971

Часть первая

Изгнание

58–47 гг. до н. э

Nescire autem quid ante quam natus sis accident, id est semper esse puerum. Quid enim est aetas hominis, nisi ea memoria rerum veterum cum superiorum aetate contexitur?

Не знать, что случилось до твоего рождения, — значит всегда оставаться ребенком. В самом деле, что такое жизнь человека, если память о древних событиях не связывает ее с жизнью наших предков?[78]

Цицерон. Оратор (46 г. до н. э.)

I

Я помню голос военных рожков Цезаря, что преследовал нас в потемневших полях Лация, — тоскливый, плачущий вой, похожий на зов животного в брачный период. Помню, что, когда они прекращались, были слышны только звук наших подошв, скользивших по ледяной дороге, да наше упрямое, частое дыхание.

Бессмертным богам было мало того, что Цицерону пришлось сносить плевки и оскорбления сограждан, мало того, что посреди ночи ему пришлось оставить очаги и алтари его семьи и предков; мало даже того, что мы бежали из Рима пешком, что ему пришлось оглянуться и увидеть свой дом в огне. Они сочли, что ко всем этим страданиям необходимо прибавить еще одно: пусть он услышит, как солдаты его врага снимаются с лагеря на Марсовом поле.

Цицерон был старше всех в нашем отряде, но продолжал идти так же быстро, как все остальные. Еще недавно он держал жизнь Цезаря на ладони и мог бы раздавить ее легко, как яйцо. А теперь судьба вела их в противоположные стороны. Цицерон спешил на юг, чтобы спастись от недругов, а виновник его падения направлялся на север, чтобы принять под свое начало обе галльские провинции.

Цицерон шел, опустив голову, не произнося ни слова. Я полагал, что его слишком переполняло отчаяние, чтобы он мог говорить.

Только на рассвете, когда мы добрались до Бовилл, где нас ожидали лошади, и приготовились ко второй части нашего похода, он помедлил, поставил