Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

такое отчаяние, что был готов принять любую помощь.

Негодяй выразил озабоченность происходящим. Он не переставал говорить о том, как потрясен всем этим и возмущен предательством Помпея. А в то же время его глаза бегали по пустым стенам, выискивая, что еще осталось в доме.

— Если я чем-то могу помочь, — сказал он, — хоть чем-то…

— Боюсь, что ничем, благодарю тебя, — ответил Цицерон. Он явно сожалел, что пустил старинного врага на порог. — Мы оба знаем, что такое государственные дела. Рано или поздно каждого постигает неудача. По крайней мере, — добавил он, — моя совесть чиста. Позволь, я не буду больше тебя задерживать.

— А деньги? Я понимаю, это жалкая замена всему, что ты потерял в этой жизни, но в изгнании они окажутся не лишними, а я готов ссудить тебе значительную сумму.

— Как благородно с твоей стороны…

— Что скажешь о двух миллионах? Это поможет?

— Естественно. Но как я смогу расплатиться с тобой, пребывая в изгнании?

— Думаю, ты можешь передать мне этот дом в заклад.

У Красса был такой вид, будто эта мысль только что пришла ему в голову.

— Ты хочешь этот дом, за который я заплатил тебе три с половиной миллиона?

Цицерон с недоверием уставился на него.

— Согласись, для тебя это была неплохая сделка.

— Тем более мне ни к чему продавать его тебе за два миллиона.

— Боюсь, недвижимость имеет цену только тогда, когда на нее есть покупатель. А послезавтра этот дом не будет стоить ни драхмы.

— Почему?

— Потому что Клодий хочет его сжечь, чтобы воздвигнуть на этом месте храм богине Свободы, и ни ты, ни кто-либо другой не смогут ему помешать.

Цицерон помолчал, а потом спросил тихим голосом:

— Кто тебе сказал?

— Это моя работа — знать такие вещи.

— Тогда почему ты хочешь заплатить два миллиона за выжженный клочок земли, предназначенный под строительство храма?

— Деловым людям приходится идти на риск.

— Прощай, Красс.

— Подумай об этом, Цицерон. Не будь упрямым ослом. Речь идет о двух миллионах.

— Я сказал: прощай, Красс.

— Ну хорошо, два с половиной. — Цицерон не ответил. Красс покачал головой. — Именно глупая заносчивость и упрямство довели тебя до нынешнего положения. Я еще погрею руки над твоим погребальным костром.

На следующий день назначили собрание главных сторонников Цицерона: предстояло решить, что ему делать дальше. Местом его проведения выбрали библиотеку, и мне пришлось искать стулья по всему дому. Я набрал двадцать. Первым появился Аттик, за ним Катон, потом Лукулл и, намного позже этих троих, Гортензий. Всем пришлось продираться сквозь толпу, заполнившую прилегающие улицы, но больше всего досталось Гортензию, лицо которого было расцарапано, а тога испачкана дерьмом. Было страшно видеть человека, обычно державшегося безукоризненно, в таком жалком состоянии. Мы подождали, не появится ли еще кто-нибудь, но никто не пришел. Туллия с мужем уже покинули Рим и укрылись в провинции после трогательного прощания с Цицероном, поэтому из членов семьи была одна Теренция. Я записывал.

Если Цицерон и был разочарован тем, что громадная толпа подхалимов, когда-то окружавшая его, уменьшилась до кучки сторонников, он этого не показал.

— В этот горький день, — сказал хозяин, — я хочу поблагодарить всех вас, так отважно боровшихся за меня. Невзгоды — неотъемлемая часть нашей жизни, и, хотя я советую всем избегать их, — (тут в моих записях стоит «все смеются»), — они позволяют понять сущность людей, и если я выказал слабость, то вы — силу. — Цицерон остановился и прочистил горло. Мне показалось, что сейчас он опять сломается, но хозяин собрал свою волю в кулак и продолжил: — Итак, закон вступит в силу в полночь? Как я понимаю, в этом нет никаких сомнений?

Он обвел взглядов всех четверых. Те покачали головами.

— Нет, — ответил Гортензий, — никаких.

— Тогда что мне остается?

— Мне кажется, у тебя есть три возможности, — сказал Гортензий. — Ты можешь не обращать внимания на закон и остаться в Риме, в надежде, что твои друзья продолжат тебя поддерживать, хотя с завтрашнего дня это будет еще опаснее. Ты можешь покинуть город сегодня вечером, пока еще не запрещено помогать тебе, и попытаться спокойно выехать за пределы Италии. Наконец, ты можешь пойти к Цезарю и узнать, остается ли в силе ли его предложение легатства, которое даст тебе неприкосновенность.

— Есть и четвертая, — заметил Катон.

— Какая?

— Он может убить себя.

Повисло тяжелое молчание. Потом Цицерон спросил:

— И что это мне даст?

— Стоики всегда рассматривали самоубийство как закономерный для мудрого человека поступок, позволяющий выразить презрение к окружающим, — ответил Катон. — Кроме того, это естественный способ положить конец своим страданиям. И честно говоря, это станет примером борьбы с тиранией, который сохранится в веках.

— Ты имеешь в виду какой-то особый вид самоубийства?

— Да. По моему мнению, ты должен запереться в этом доме и уморить себя голодом.

— Не согласен, — вмешался Лукулл. — Если ты хочешь помучиться, Цицерон, к чему затевать самоубийство? Проще остаться в городе и предоставить толпе сделать свое черное дело. У тебя появляется возможность выжить, в противном же случае пусть на них падет позор бесчестья.

— Для того чтобы тебя убили, не нужно никакого мужества, — недовольно ответил Катон. — В то время как самоубийство — сознательный и мужественный поступок.

— А что ты сам посоветуешь, Гортензий? — спросил Цицерон.

— Уезжай из города, — был мгновенный ответ. — Главное — сохрани жизнь. — Защитник коснулся пальцами засохшей крови у себя на лбу. — Сегодня я встречался с Пизоном. Он тебе сочувствует. Дай нам время отменить закон Клодия, пока ты находишься в добровольном изгнании. Я уверен, что в один прекрасный день ты триумфально вернешься в Рим.

— Аттик?

— Ты знаешь мое мнение, — ответил тот. — Ты избавился бы от множества неприятностей, если бы сразу принял предложение Цезаря.

— Теренция? Что ты думаешь, моя дорогая?

Как и муж, она надела траур и теперь, в черном наряде, с лицом, белым как снег, походила на Электру. Говорила Теренция с большим чувством:

— Наше нынешнее состояние непереносимо. Добровольное изгнание кажется мне трусостью. А насчет самоубийства — попробуй объясни это своему шестилетнему сыну. Выбора у тебя нет. Иди к Цезарю.

Время приближалось к обеду — красное солнце светило сквозь голые верхушки деревьев, теплый весенний ветерок доносил до нас крики толпы на форуме: «Смерть тирану!» Лукулл и Гортензий со своими слугами остались у главного входа, отвлекая внимание собравшихся, в то время как Цицерон и я выбрались через черный вход. На голове у хозяина было старое, истрепанное коричневое одеяло — вылитый нищий. Мы поспешили по лестнице Кака на Этрусскую дорогу, а затем присоединились к толпам,