Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер
Шрифт:
Интервал:
Итак, судьба свела Юрия Петровича, совсем молодого человека, с Эрдманом и Вольпиным. Тогда возникла их дружеская и творческая связь. Юрий Петрович всегда восторженно отзывался о Николае Робертовиче и о Михаиле Давыдовиче и относился к ним с огромным уважением – их судьба требует отдельного рассказа.
В начале войны, после отбывания ссылки в Енисейске и Томске, Эрдман подал просьбу о зачислении его добровольцем в ряды Красной армии, но получил отказ по причине неснятой судимости. Ведь и Эрдман, и Вольпин испытали на себе тяжесть репрессий за вольнодумство и остроту создаваемых текстов. Тем не менее оба добились своего. В Куйбышевской области в Ставрополе формировались войсковые части из “лишенцев” – раскулаченных, священников, судимых и других “пораженных в правах”. Туда-то они и двинулись. Их обоих зачислили в саперную часть, но ни оружия, ни обмундирования не выдали. Это было осенью 1941 года, армия отступала. Эрдман и Вольпин двигались вместе со своей частью – пешком или, когда удавалось, в эшелоне. Когда они добрались до Саратова, Эрдман был уже тяжело болен, у него начиналась гангрена. Но тут им несказанно повезло – в Саратове в эвакуации находился МХАТ, и уже на вокзале состоялась случайная встреча с актерами, которые отвели двоих измученных новобранцев в театр. Директор МХАТа Иван Михайлович Москвин договорился и с военкоматом, и с военными врачами… Отогретые и обласканные любовью актеров, Эрдман и Вольпин были возращены к жизни. Обратимся к воспоминаниям Софьи Станиславовны Пилявской об этом времени:
Наступил канун Нового 1942 года… Мы с Лизочкой Раевской решили “торжественно встречать его”.
Мы очень старались сделать праздничный стол. Конечно, были приглашены и наши герои. Часам к двум к нам набилось много народу. Было очень тесно, но очень дружно. И вдруг – стук в дверь… Вошел военный и громко спросил: “Эрдман, Вольпин здесь?”
Наступила мертвая тишина, они оба встали, а человек этот, очевидно, увидев наши лица, совсем другим голосом сказал: “Да не волнуйтесь вы! Их приглашают быть авторами в ансамбль НКВД, я приехал за ними”.
Тут уж его стали чем-то поить, а кто-то даже и обнимал.
Вот такой поворот в их судьбе случился в то грозное время. Через два дня они уехали в Москву. Прощание было очень горячим…
Название ансамбля и сейчас звучит устрашающе. Видимо, в те мучительные годы большого террора, когда свирепствовал НКВД, нужно было как-то, говоря современным языком, “отмазать” эти карательные органы и сделать вид, что они чуть ли не гуманно задуманы.
Николай Робертович, вспоминая это время, как всегда, со свойственным ему юмором говорил:
Нет, это только в нашей стране могло быть. Ну кому пришло бы в голову, даже в фашистской Германии, создать ансамбль песни и пляски гестапо? Да никому! А у нас – пришло!
Свидетельством творческой близости Любимова и Эрдмана стала идея постановки гениальной пьесы “Самоубийца”, написанной в 1928 году и тут же ставшей опальной.
Пьеса, послужившая поводом для репрессий в отношении автора, репетировалась в ГосТИМе с мая по август 1932 года.
Одновременно ее репетиции вел Станиславский во МХАТе. Но Всеволод Эмильевич успел поставить пьесу раньше, чем Константин Сергеевич, и в октябре того же года состоялся закрытый просмотр на временной сцене, куда пригласили членов Политбюро. Их реакция была резко негативной, и спектакль запретили. На Эрдмана и Мейерхольда начались гонения.
Из воспоминаний Беллы Ахмадулиной:
В доме Родам Амирэджиби, вдовы Михаила Светлова и сестры известного писателя-сидельца Чабуа Амирэджиби, не понаслышке знающей, о чем речь, Николай Робертович читал вслух пьесу “Самоубийца”. Пьеса, написанная им не свободно, но как изъявление попытки художника быть свободным, в его одиноком исполнении была шедевром свободы артистизма. Особенно роль главного героя, бедного гражданина Подсекальникова, в тот вечер удалась трагически усмешливому голосу Эрдмана. Неповторимый затаенный голос измученного и обреченного человека как бы вышел на волю, проговорился. Знаменитый артист Эраст Гарин, близкий Эрдману, умел говорить так, в честь дружбы и курьеза их общего знания, но и это навряд ли сохранилось, прошло.
В этом месте страницы нечаянно вижу прекрасное лицо Михаила Давыдовича Вольпина, самого, сколько знаю, близкого Николаю Эрдману человека. Только его могу я спросить: так ли? нет ли неточности какой? С безукоризненным достоинством снес он долгую жизнь и погиб летом прошлого года в автомобильной катастрофе. Он тоже не имел обыкновения лишнего говорить. Но, если закрываю глаза и вижу его прекрасное лицо, – все ли прошло, все ли проходит?
Один вечер радости все же был в этом доме на моей памяти. Нечто вроде новоселья, но Николай Робертович не имел дарования быть домовладельцем. Среди гостей – Михаил Давыдович Вольпин, Андрей Петрович Старостин, Юрий Петрович Любимов, никогда не забывавшие, не покидавшие своего всегда опального друга.
Последний раз я увидела Николая Робертовича в больнице. Инна, опустив лицо в ладони, сидела на стуле возле палаты. Добыванием палаты и лекарств занимался Юрий Петрович Любимов. И в тот день он добыл какие-то лекарства, тогда уже не вспомогательные, теперь целебные для меня как воспоминание – добыча памяти со мной.
Привожу здесь рассказ Юрия Петровича, воспроизведенный им со слов Михаила Давыдовича Вольпина, о встрече Эрдмана и Вольпина с заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Ильичевым на худсовете, который обсуждал их новый сценарий.
Мне кажется, что именно у них, у своих старших товарищей по театральному цеху, Юрий Петрович учился мужеству, принципиальности и бесстрашию. Из его рассказа:
Идет художественный совет. Обсуждается сценарий Вольпина и Эрдмана. И им говорят всякие гадости. Товарищ Ильичев тогда был во главе этого совета. И вот, когда была сказана очередная гадость… А Николай Робертович – он же редко что-либо без крайней необходимости говорил… Между тем все знали, что Николай Робертович – один из самых остроумнейших людей Москвы… А он был необыкновенно молчалив. Вступал в беседу редко. Если только хотел сказать фразу, которая перервет глупость беседы… только… и перевернет ее парадоксально, только тогда он вступал с этой фразой.
И вот Ильичев говорит:
– Вы что, не знаете, кто этот художественный совет создал? – имея в виду Сталина. – Вы доостритесь…
На это Эрдман говорит:
– Ну, я острил, потому что думал, что это художественный совет, но теперь я понял, что это нечто другое, и я умолкаю…
И когда тот стал хамить дальше, Николай Робертович попросил Михаила Давыдовича об очень деликатной вещи:
– Михаил Давыдович, не будете ли вы так любезны – а то я, вы знаете, заикаюсь… так вот, не будет ли вы так любезны послать этого господина н-наху…
И вышел.
Самое ужасное положение было у Михаила Давыдовича. Потому что он остался…
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!