Хозяин Черного Замка и другие истории - Артур Конан Дойл

В первый вечер, когда мы, сидя у камина, обменивались новостями, он вдруг сказал:

– Кстати! Поздравь меня!

– С чем же?

– Разве ты не слышал о моей помолвке?

– О помолвке? Нет! Но теперь слышу и счастлив за тебя, мой дорогой. Поздравляю от всего сердца.

– И как это до тебя не дошли слухи? – сказал Каулз. – Ведь получилось удивительное совпадение. Помнишь девушку, которой мы с тобой любовались на открытии академии?

– Что?! – воскликнул я, охваченный смутным предчувствием. – Не хочешь ли ты сказать, что она – твоя невеста?

– Так и знал, что ты удивишься! Я жил у старой тётушки в местечке Метерхед в Абердиншире, а они тоже приехали туда – кого-то навестить. Нашлись общие друзья, и мы вскоре познакомились. Выяснилось, что её помолвка – просто ложная тревога, ну и… Сам понимаешь, в такую девушку нельзя не влюбиться, да ещё в этакой глухомани. Нет-нет, не подумай, что я сожалею, – добавил он поспешно. – Я не сглупил и не поспешил. Наоборот – с каждым днём восхищаюсь и влюбляюсь всё больше. Вот я вас скоро познакомлю, и ты оценишь её сам.

Я выразил полную готовность познакомиться с его невестой. Говорил я – по возможности – непринуждённо, но на самом деле был глубоко встревожен и огорчён. Слова Ривза, ужасная судьба бедняги Прескотта – всё вдруг всплыло в памяти, соединилось, и, без видимой причины, я ощутил смутный страх и недоверие к мисс Норткотт. Быть может, именно из-за этого глупого предубеждения все её поступки и слова стали укладываться для меня в некую надуманную дикую схему. По-вашему, я заранее настроился на поиски зла? Что ж, каждый вправе считать, как хочет. Но неужели то, что я сейчас расскажу, вы тоже спишете на мою предвзятость?

Спустя несколько дней я в сопровождении Каулза отправился с визитом к мисс Норткотт. В Аберкромби нас оглушил истошный собачий визг. При подходе к дому обнаружилось, что визг доносится именно отсюда. Нас провели наверх, и Каулз представил меня старой тётушке, миссис Мертон, и своей невесте. Неудивительно, что мой друг совсем потерял голову, – девушка была необыкновенно хороша. Сейчас на её щеках проступил румянец, в руке она сжимала толстую собачью плётку. У стены, поджав хвост, поскуливал маленький скотчтерьер, его-то визг мы, похоже, и слышали с улицы. Очевидно, побои привели пёсика в совершенное смирение.

Когда мы уселись, мой друг укоризненно заметил:

– Кейт, ты, я вижу, опять повздорила с Карло.

– Ну, на сей раз слегка, – сказала она, очаровательно улыбнувшись. – Он, симпатяга, всем бы хорош… Впрочем, острастка никому не помешает. – И, повернувшись ко мне, добавила: – Плётка любому полезна, не так ли, мистер Армитедж? Чем после смерти ждать кары за содеянное, не лучше ли сразу получать нагоняй за каждый проступок? Тогда и люди, верно, стали бы куда осмотрительней.

Я поневоле согласился.

– Только представьте! Поступает человек дурно, и тут же одна гигантская рука хватает его покрепче, а другая хлещет и хлещет кнутом, пока человек не обезумеет от боли… – Плётка в её руке со зловещим свистом рассекла воздух. – Это подействует на людишек почище заумных нравоучений.

– Ты сегодня чересчур кровожадна, Кейт, – заметил мой друг.

– Ну, что ты, Джек, – рассмеялась она. – Я всего лишь предлагаю мистеру Армитеджу поразмыслить над моей идеей на досуге.

Тут они принялись вспоминать о днях, проведённых в абердинской глуши, а я смог наконец рассмотреть миссис Мертон, которая во время нашей краткой беседы не проронила ни слова. Старушка была престранная. Прежде всего в ней поражала совершенная блёклость, полное отсутствие иных тонов: абсолютно седые волосы, бледное лицо, бескровные губы. Даже глаза голубели слабо, не в силах оживить общей мертвенной бледности, которой вполне под стать было и серое шёлковое платье. На лице её отпечаталось какое-то особое выражение, но определить его я пока затруднялся.

Она сидела с работой, плела какие-то старомодные кружева, и от движения рук её платье шуршало сухо и печально, точно листья в осеннем саду. От неё веяло чем-то скорбным, гнетущим. Придвинувшись вместе со стулом поближе, я спросил, нравится ли ей в Эдинбурге и как долго она здесь прожила.

Поняв, что я обращаюсь к ней, старушка вздрогнула и взглянула на меня с испугом. Я вдруг понял, чтó за выражение не сходило с её лица, какое чувство постоянно владело ею, – страх. Жуткий, всепоглощающий страх. Он отпечатался на лице старушки явственно – я мог бы поклясться, что когда-то она испугалась так сильно, что не знала с тех пор иных, кроме страха, чувств.

– Да, мне тут нравится, – ответила она тихо и робко. – Мы пробыли долго, то есть не очень долго… Мы вообще постоянно ездим, – неуверенно добавила она, словно боясь выдать какую-то тайну.

– Вы ведь, насколько я понимаю, родом из Шотландии? – спросил я.

– Нет, то есть не вполне. У нас вообще нет родины. Мы, знаете ли, космополиты. – Она оглянулась на стоявшую у окна мисс Норткотт, но влюблённые были поглощены друг другом. И тут старушка неожиданно наклонилась ко мне и чрезвычайно серьёзно шепнула: – Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит. Я ещё поплачусь за наш разговор. Пожалуйста…

Я хотел было выяснить причину столь непонятной просьбы, но, увидев, что я снова собираюсь к ней обратиться, старушка поднялась и неспешно вышла из комнаты. Разговор за моей спиной тут же оборвался, и я почувствовал на себе пронзительный взгляд серых глаз.

– Простите тётушку, мистер Армитедж, – произнесла мисс Норткотт. – Она у меня со странностями и к тому же быстро утомляется. Посмотрите лучше мой альбом.

И мы принялись рассматривать фотографии. Ни мать, ни отца мисс Норткотт не отличала та особая печать, которая лежала на челе их дочери. Зато моё внимание привлёк один старый дагеротип – лицо весьма красивого мужчины лет сорока. Чисто выбритый, тяжёлый властный подбородок, резко очерченные упрямые губы… Безупречную внешность портили лишь чересчур глубоко посаженные глаза и по-змеиному уплощённый лоб. Я, не удержавшись, воскликнул:

– Вот ваш истинный предок, мисс Норткотт.

– Вы полагаете? – Она вздёрнула брови. – Боюсь, это сомнительный комплимент. Дядю Энтони в нашей семье ни в грош не ставили.

– Неужели? Что ж, простите великодушно.

– Извиняться тут вовсе не за что. Я-то уверена, что все мои родственнички, вместе взятые, и мизинца его не стоят. Он был офицером в Сорок первом полку и погиб в Персидской войне. Так что умер он, во всяком случае, вполне достойно.

– Вот о какой смерти можно только мечтать! – сверкнул глазами Каулз. – Жаль, что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошёл по стопам отца. Лучшая смерть – в бою.

– Бог с тобой, Джек, тебе ещё очень далеко до смерти, – сказала она, нежно взяв его за руку.

Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности и женской слабости да ещё нечто совершенно своё, особое, какая-то загадка… Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге домой задал вполне естественный вопрос: