Петербургские трущобы - Всеволод Владимирович Крестовский

к себе в известном отношении и напрямик открыться ему в настоящих своих намерениях и целях, сделав его таким образом одним из ближайших членов компании и как бы переходным звеном, связующим высших членов с низшими агентами-исполнителями, которые должны были знать только его одного, тогда как все главные деятели оставались бы для них совершенно темною, мифическою загадкой. Таковы были планы графа Каллаша, и он вполне достиг осуществления их единственно лишь благодаря своей смелой решимости и наглой, самоуверенной откровенности, которою, в иных подходящих случаях, необыкновенно кстати и ловко умел пользоваться этот замечательный человек. Крутое обращение его с Фомушкой, спокойная передача его бумажника во время ночного грабежа и, наконец, этот привоз его прямо-таки в собственную квартиру — все это было делом расчета, который, в свои черед, был делом необыкновенно быстрого и, можно сказать, гениально сметливого соображения со стороны графа. Он знал, что весь эксцентризм подобных действий сразу, ошеломляющим и обаятельным образом повлияет на грубую и непосредственную натуру трущобного обитателя. И действительно: предшествовавшие загадочные появления в трущобах чудного гостя, его неожиданный удар, без чувств поваливший Гречку, и потом ряд последовавших в эту ночь поступков показались Фомушке чем-то больно уж чудным, блистательным и неслыханным, так что он сразу почувствовал величайшее уважение, страх и какую-то рабскую почтительность к этому человеку, ибо ничто так не действует на человека непосредственного, как соединение силы физической с силою нравственною. „С этим барином не пропадешь, это не нашему брату чета! С таким дьяволом — ух как важно можно клей варить! Потому — сила и смелость, да и разума, как видно, палата!“ — решил он, на рассвете шествуя от него восвояси, и с той же ночи подчинил свою волю влиянию и силе этого человека.

LXIII

ФОМУШКА — ПРОРОК, ПО ОТКРОВЕНИЮ ХОДЯЩИЙ

В тот же день утром, сообразив все обстоятельства и не теряя времени, он отправился к Устинье Самсоновне.

— А что, братец, не слышно ли, как скоро гонение будет? — вопросила его промеж постороннего каляканья хлыстовская матушка.

— Гонение? Како тако гонение? — откликнулся Фомка.

— А от антихриста и ангелов его на верных слуг дому Израилева, — пояснила Устинья Самсоновна, очень уж любившая книжно выражаться по Писанию.

— А что тебе в том гонении, матка?

— Как, братец мой, что! Пострадать за веру правую хотелось бы, претерпеть желаю.

— Желаешь?.. Ну, Бог сподобит тебя со времением, коли есть на то хотение такое.

— Да долго ждать, мой батюшка, а мне хорошо бы поскорей это прияти, потому — человек я уже преклонный: может, Бог не сегодня-завтра по душу пошлет.

— Можно и поскорей доставить, — согласился блаженный, с видом человека, который знает и вполне уверен в том, что говорит.

— Ой ли, мой батюшка?! Да каким же способом это? — воскликнула обрадованная фанатичка.

— А уж я знаю способ… Дух через откровение свыше сообщил мне… — с таинственной важностью понизил блаженный голос. Устинья Самсоновна ожидательно вперила в него взоры и приготовилась слушать.

Фомушка начал с обычною у него в таких случаях широковещательностью:

— Преданием святых отец наших, верховного гостя Данилы Филипповича и единородного сына его, Христа Иван Тимофеича, про всех верных братьев-богомолов от поколения Израилева — ты знаешь, мать моя, что именно завещано?

— Ну? — тихо вымолвила старуха, пожирая его глазами и боясь пропустить без глубокого внимания хоть единое слово из Фомушкина откровения.

— Тыем преданием завещано нам: живучи среди новых Вавилонов, сиречь городов нечестивых, кои бо суть токмо гнездилища мрашиные, боротися непрестанно противу силы антихристовой, «дондеже не победите», сказано.

И вслед за этим приступом он вынул из-за пазухи и показал ей полученную от Каллаша ассигнацию.

— Зри сюда! Что убо есть сие?

— Деньги, мой батюшка… — робко произнесла недоумелая старуха.

— Не деньги, а семя антихристово, — авторитетно поправил ее Фомушка. — Но зри еще. Чье изображение имеется на тыем семени?

— Не ведаю, батюшка… Уж ты поведь-ко мне, голубчик, ты — человек по откровению просвещенный.

— На то и просвещен, чтобы поведать во тьме ходящим, — с важностью и достоинством согласился Фомка. — Тут бо есть положено изображение печати антихристовой — уразумей сице, матка моя, коли имеши разумение!

— Уразумела, батюшка, уразумела, касатик мой… Да только… как же это мы-то, верные, и вдруг… печатью и семенем пользуемся?

— Руки свои оскверняем, потому никак иначе невозможно, доколе в мире сем живем и доколе антихрист воцаряется. А нам надлежит всяку потраву и зло ему творити, дондеже не исчезнет. А ты знаешь ли, матка, чем дух-то святый повелел мне в откровении зло ему учинять? — таинственно и даже отчасти грозно спросил ее Фомушка.

— Неизвестна о том, наставниче, неизвестна… Человек я темный, — сокрушаясь, помотала головой хлыстовка.

— А вот чем! — пристально уставился на нее блаженный. — В этом семени и печати есть его главная сила, и коли эту самую силу сокрушить, то и враг исконный сокрушится и уйдет обратно в греческую землю, где первично и народился, по Писанию. А как сокрушить эту силу вражию?

— Неизвестна, батюшко, и о том неизвестна…

— Я тебе открою сие, только внимай со тщанием. Есть у них закон такой грозный, что буде кто это самое семя и печати его подделывать станет, тот да будет биен много и нещадно и в Палестины сибирские на каторгу ссылаем. Про это, чай, слыхала?

— Слыхала, родненький, как не слыхать! Запрошлым летом еще одного за это самое, сказывали, быдто очинно жестоко на Конной стебали.

— А почему стебали-то? Потому самому и стебали, что от подделки веры люди не имут в семя и печати его, а коли веры не имут, стало быть, и сила его сокрушается, а коли сила сокрушается, стало быть, и сам он, яко воск от лица огня, исчезнет с лица земли. Вот оно что, матка моя. Поэтому дух Божий и найде на мя, окаянного и недостойного, и повеле: да ничем иныем, как токмо от единого семени побивать ныне антихриста!

Старуха, в мозгу которой глубоко засели и перемешались все предания и верования многоразличных толков, какие она перепытала, и улеглись у нее в какой-то фанатической сумбур, только головою своею благоговейно покачивала да с верою впивалась глазами в блаженного.

— Стало быть, Божьи люди победят, только зевать да времени упущать не надо нам, да пока до поры крепко язык за зубами придерживать! — заключил он весьма многозначительно и с великим глубокомыслием.

— А вот ты, матка, пострадать за веру ангельское хотение возымела, — неожиданно поддел он старуху, после минуты религиозно-раздумчивого молчания. — Это опять же не кто иной, как токмо аз, многогрешный,