Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Перейти на страницу:
Так говорил Странник, называвший себя Тенью Заратустры, и не успел никто слова сказать, как схватил он арфу Перво-Чародея, сел скрестив ноги и поглядел вокруг, невозмутимо и мудро; ноздрями, однако, медленно и вопрошающе втягивал воздух, как Некто, кто в чужой стране ублажается воздухом новым. Наконец начал петь он, в некотором роде издавая ужасный рёв.
2.
Опустошённый, плачь; пустынь не спрячешь…
3.
Ха!
Сколько пафоса!
достойно же я начал!
по-африкански зычно торжествуя!
ну прямо лев и обезьяна−
ревун — вот крикуны где, моралисты…
— но это ведь для вас — пустяк, сие Ничто вам,
возлюбленные сестры,
у ног которых я,
европеец под пальмой,
сидеть здесь удостоился! Селах.
Поистине чудесно.
Здесь я сижу, и не могу иначе,
к пустыне близко и уже
так далеко опять я от пустыни,
в самом Ничто — и всё ж опустошённый:
сказать нескушно, прямо-таки скушан
миниатюрнейшей оазой этой
— зевнув, она открыла
свой ротик сладостный,
благоуханнейший всех ртов и пастей: и я упал в него,
попал, то бишь пропал, — и вот средь вас,
возлюбленные сестры, здесь! Селах.
Благ, благ тот Кит,
что гостю своему
вреда не причинил! — вы поняли
учёный мой намёк?..
Слава те, брюхо
Кита! Когда бы ты такой же
была чудесною, оаза,
как тот Кит… что мне сомнительно немного.
Зане я прибыл из Европы,
что недоверчивей замужней бабы.
Исправи, Господи, её!
Аминь!
И вот я здесь сижу,
в оазе-крошке,
как финик смуглый, язва златоустый,
в сласть-пересласть палимый сладострастьем
по круглым губкам девичьим, но больше
по зубкам, ледяным и снежно-белым,
кусачим: ах, по ним томится сердце
у всех горячих фиников. Селах.
Подобный, слишком подобный
вышеназванным южным фруктам,
я здесь лежу, я не могу… вокруг
милашки с крыльями, летучие букашки
играют и танцуют,
как бы ещё более крошечные,
как бы ещё более глупые и ещё более злобные
желанья и причуды ваши, сфинксы —
вы окружили меня,
молчащие и ждущие чего-то
девочки-кошечки,
Дуду с Зулейкой
— сфинксóво окружён, в Едино Слово
я набиваю кучу упований
(прости мне, Господи, сей грех,
погрешность стиля!..)
— я здесь сижу, я не могу ноздрями
не чуять воздух, поистине чудесный райский воздух,
он светлый, лёгкий, золото в полоску,
не хуже всякого другого, коему случалось
сюда попасть, уж не с Луны ль
случайно
свалился? — или так, по шалости одной…
как древние поэты нам толкуют.
Я мнителен, и мне это сомнительно,
зане я прибыл
из Европы,
что недоверчивей замужней бабы.
Исправи, Господи, её!
Аминь.
Звериными ноздрями чудный воздух чуя
(разбухшие, они подобны кубкам),
без будущего, без воспоминаний,
я здесь сижу,
возлюбленные сестры,
и не могу на пальму не смотреть,
как та, танцовщицею гибкой,
та-та, согнётся и, та-та, взовьётся, вся бёдрами качая всколыхнётся,
— с ней хочешь в пляс, когда так долго смотришь…
такой танцовщицею гибкой, что мне мнится:
не слишком ли давно и не опасно ль
она стояла на одной лишь ножке?
— Забыла ли о ней, иль то мне мнится,
о ножке-то другой?
По крайней мере, тщетно
искал пропажу я,
сокровище-двойник —
то бишь другую ножку, —
в священной близости от её
прекрасной, пре-пре-лестной,
как веер, ветреной, вертлявой, фьють! юбчонки.
Да, да, возлюбленные сестры, если вы
мне верите, то ножка
потерялась…
Ух-ху-ху-ху-ху!..
Она ушла от нас,
навек от нас ушла,
другая ножка!
О, жаль мне эту сладостную ножку!
Где бы могла она теперь в печали,
покинута, одна, томиться, ножка?
Вдруг в страхе перед тем, что — шаловливо,
свирепо, жёлто, белокуро-кучеряво —
к ней чудище придет, лев злой? или уже
обглодана, обгрызена — о ужас!
о горе, горе! вся обглодана! Селах.
Не плачьте,
мягкие сердца!
Не плачьте, вы,
вы, финики-сердцá! Молочны груди!
Сердца-мешочки сладкие
из сладкокорня!
Мужчиной будь, Зулейка! Ну же! Мужества! Побольше! — И
не плачь ты больше,
бледная Дуду!
— Или уместнее здесь будет что-то,
что укрепляет, сердце-укрепляющее
какое средство?
натёртая наружно мазью притча?..
или торжественное слово утешенья?
Ха-ха!
Достоинство, сюда!
Раздувай мехи
добродетели!
Ха-ха!
Ещё раз проревём
мораль,
как лев — на дочерей пустыни!
— Ведь добродетель-рёв,
возлюбленные сестры,
есть прежде всех вещей
страсть европейца, глад европейца жгучий!
И вот я здесь стою,
я, европеец,
и не могу иначе, помоги мне,
Господь! Аминь!
Опустошённый, плачь: пустынь не прячь!
Пустыня душит. Скрежет камня. Смерть-Палач
недобрым взглядом златобуро жжёт,
вся жизнь его в жеваньи, он жуёт…
Запомни, ты, кого услада выжгла, втвердь:
ты — камень, ты — пустыня, ты сам — смерть.
Последняя воля
Так умереть,
как друг — однажды я видел — умер, —
друг, что молнии, взоры
божественно в тёмную мою юность метал.
Дерзкий, глубокий,
в битве танцуя, —
среди воинов — самый весёлый,
победитель — самый весомый,
на судьбе своей стоя, как некий рок,
суровый, задумчивый после драк, вдумчивый — до:
содрогающийся оттого, что победил,
ликующий оттого, что победив умирает:
приказавший, когда умирал —
и приказавший что? — уНичтожить…
Так умереть,
как — однажды я видел — он умер:
победив, уНичтожить…
Меж хищных птиц
Захочешь спуститься здесь,
мгновенно
пропасть тебя поглотит!
— Но, Заратустра,
ты всё ещё любишь бездну,
всё ещё елью стоишь у края? —
Пуская корни там, где
даже скала с трепетом
в пропасть глядит, —
медлит ель на краю,
когда всему вокруг
хочется вниз поскорей:
рядом с нетерпением
срывающихся камешков и падающего ру−
чья терпелива суть — терпеливый, суровый, немой,
одинокий…
Одинок!
А отважится ль кто
здесь гостем быть,
твоим Гостем здесь быть?..
Разве что хищник крылатый:
как повиснет,
долготерпцу
в патлы вцепясь,
с хохотом злорадным,
с хохотом хищных птиц…
К чему такое упорство?
— начнёт глумиться-кривляться:
любишь бездну — крылья сперва отрасти…
нельзя так висеть,
как, Повешенный, ты! —
О Заратустра!
Суровый Нимрод!
Недавно ещё звероловом Господним,
силком добродетелей,
стрелою был зла!
И что? —
сам себя подстерёг,
своя собственная добыча,
сам собою пронзён…
И вот —
сам себе друг, одинок,
двое-наг, с собственным знаньем сам-друг,
меж ста зеркал
перед собой не-собой,
среди сотен воспоминаний,
как в тумане,
утомлённый раной любой,
от любого мороза в ознобе,
петлю сам себе завязал,
сам себя — одинокий знаток!
Сам себе самовешатель!
Что ты сделал из петель вязанья
собственной мудрости?
Что заманил ты себя
в этот… — древнего змия рай?
Что прокрался ты
в себя — в тебя самого?..
И больной теперь ты,
от змеиного яда больной,
раб ты теперь,
вытянул жребий суровый:
в шахте Я своего
горбатиться тяжко,
к себе прорубаясь,
в себя зарываясь,
беспомощно,
оцепенело,
как труп, —
сотни тягот лежат на тебе,
и сверху — ты сам,
всеведущий!
Сам себя одинокий знаток!
Заратустра премудрый!..
Ты искал тяжелейшую тяготу:
а нашёл самого себя, —
и себя уж не сбросишь с себя ты…
Полусидя
в засаде,
никогда ты не встанешь во весь рост!
Сросся с могилой своей,
призрак, травою пророс!..
А недавно ещё такой гордый,
с мордулей радости — на ходулях гордости!
Недавно ещё разодинокий отшельник без Бога,
а теперь — раз-двоящийся к сатане пришлец,
Принц багряный Бесстыжести дерзкой!..
И что! —
меж двух Ницшто
скрюченный
вопросительным знаком,
утомлённой загадкой —
загадкой для хищных птиц…
— вот ужо как тебя «разгадают»,
они алчут твоей «разгадки»,
они бьются вокруг тебя, над загадкой,
над тобой, ты, Повешенный!..
О Заратустра!..
Сам себя — одинокий знаток!..
Сам себе самовешатель!..
Сигнальный огонь
Здесь, где остров вырос между морями,
вздыбясь жертвенным камнем вдруг, скальной громадой,
здесь себе Заратустра под чёрным небом
разложил костры высоко в горах,
как сигнальный огонь — знак для тех, кого по морю носит,
вопросительный знак для тех, у кого уже есть ответ…
Это пламя-змея с бледно-серым брюхом
— языки её жажды в холодные тянутся дали,
ко всё более чистым высотам выгибает шею она —
стоя коброй пред Нетерпением:
вот какой пред собой я поставил знак.
Ах, сама-то душа моя — это пламя.
Ненасытно стремясь ко всё новым далям,
вверх стремится, всё вверх её тихий жар.
Что людей бежал Заратустра и зверя?
Почему вдруг от твёрдой земли оторвался?
Шесть он знает уже одиночеств, —
но даже и море ему не совсем одиноко,
остров — в скалы велел ему лезть, пламенем стать,
и теперь на седьмое одиночество
он закидывает удочку над головой.
Моряки, носимые по волнам! Вы, обломки древнейших звёзд!
Вы, моря будущего! Неизведанные небеса!
Ко всему Одинокому я наладил крючок:
нетерпению пламени дайте ответ,
помогите поймать рыбаку на высоких скалах,
мне, — седьмое, последнее Одиночество!..
Солнце садится
1.
Перейти на страницу:
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!