Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Фамилия его была Гарсиа. Это не был псевдоним. Андрей был испанцем. Его маму, насколько мне известно, вывезли ещё ребёнком из Испании, когда детей коммунистов спасали от ужасов гражданской войны. Сам Андрей мне ничего об этом не рассказывал. Он родился и вырос в Перми. В Испанию он ездил, мог там получить гражданство, но не стал этого делать. Из Испании он только привёз хорошую гитару, к которой относился очень бережно. Ни к чему, кроме гитары, он бережно не относился, особенно к себе.

У Андрея был его собственный музыкальный коллектив под названием «Пагода». В нём участвовало человек шесть основных музыкантов, все, кроме виолончелиста, не профессиональные, включая самого Андрея. Театр «Отражение» был для Андрея скорее приятным занятием, чем серьёзным делом. Он был для него не вполне театром. Просто к нему и к его «Пагоде» притянулись силой его таланта люди, которые не умели петь и не владели ни одним музыкальным инструментом. Они вместе сделали пару спектаклей, которые без музыки «Пагоды» не могли бы существовать.

Андрей мог взять любой музыкальный инструмент и играть на нём музыку. Свою. В профессиональном смысле он не владел ни одним инструментом, а играть мог на всех. Он писал стихи, которые читать мог только сам. Он не был актёром или режиссёром. Он не смог бы сыграть в известном нам театре ни в «Гамлете», ни в «На дне». Даже в самой-самой невообразимо странной постановке он выглядел бы слишком странно.

Он не был музыкантом, он был музыкой сам. Не был поэтом, он был поэзией, которую невозможно было отделить от него, от его исполнения и читать самому с листа. Он не был актёром, он был странным, нездешним театром, который не мог бы быть здешним нигде в мире. Андрей играл музыку несуществующих народов, стран, островов. Он был пермским испанцем, которому своими были Уральские горы, а не Андалусские. При этом он видел реальные Уральские горы так, как мы представить себе не можем.

Он не умел играть на гитаре фламенко. Он не владел техникой великих гитаристов. Его пальцы не бегали по струнам так быстро, как у музыкантов, которых рисует воображение, когда мы слышим словосочетание «испанская гитара».

Но, когда Андрей брал гитару, в нём сразу был виден испанец. Он держал её так, как на Урале и в Сибири держать не умеют. Играл он на ней завораживающе, как никто. Когда ему не хватало техники и скорости, он просто бил по струнам и по звонкому гитарному боку, отбивая ритм. В какие-то особо страстные моменты Андрей мог крикнуть что-то непонятное, заменяющее ему нужный аккорд. В том, как он играл именно на гитаре, чувствовался голос крови. На фортепиано, на армянском дудуке или на домре он играл не так, а как инопланетянин, решивший исполнить музыку своей планеты на земных инструментах. Только гитара в его руках звучала по-испански.

В качестве гостеприимного жеста и по-дружески театр «Отражение» сыграл в честь нашего приезда единственный свой спектакль, который только мог исполнить. У них, по их словам, были и другие, но они не могли организоваться для их исполнения. Было понятно, что играли они вообще крайне редко. Любое совместное дело давалось им с трудом. В их рядах не было человека или какого-то самоорганизующего начала, способного их собирать вместе и принуждать что-то сообща делать. Они ощущали себя театром, играя спектакли далеко не каждый месяц. Как репетировал и концертировал ансамбль «Пагода», для меня осталось загадкой.

Спектакль, который нам показали, назывался «Митиюки, или Песнь странствий». Он был придуман и поставлен по каким-то средневековым японским текстам. О чём был спектакль, как в нём играли актёры – хорошо или нет, сколько он шёл по времени, было не важно и непонятно. Я помню, как что-то неспешное на сцене происходило, помню, что актёры были сильно загримированы и одеты странно, видимо, по-японски. Но с первых секунд спектакля зазвучала музыка. Музыканты сидели на сцене за ширмами. Как только они заиграли, спектакль превратился для меня в упоительный процесс, похожий на увлекательное рассматривание тонкой росписи старинной китайской вазы или японской гравюры, испещрённой мелкими, бесконечно интересными деталями. Ни до ни после я не видел в театре такого чудесного взаимопроникновения музыки, актёрского слова и драматического действия… Про балет и оперу я не говорю.

После спектакля мои ребята, театр «Отражение» и «Пагода» выпивали. А потом «Пагода» стала играть. Андрей Гарсиа вышел на сцену и начал танцевать, петь и играть по очереди на всех инструментах. Я, не выпив ни капли спиртного, утирал слёзы. Мне не хватало воздуха, я хотел затаить дыхание и не дышать от того, какая звучала музыка. Точнее, от того, что я присутствовал при её рождении. Я потом слушал запись того неожиданного концерта. Ребята записали его. Слушать не получилось. Ничего особенного в оторванных от Андрея звуках не было.

Андрей был маленький, болезненно хрупкий, одетый всегда во что-то нездешнее. Так, как он одевался, мог одеться только бедуин, оказавшийся зимой в Якутии, или чукотский оленевод, которого судьба забросила в Индию. Его смуглое, тонкое лицо с очень широко расставленными глазами всегда печально улыбалось чему-то неведомому. Когда он говорил, его губы странно вздрагивали. В его движениях часто присутствовала дрожь. Пожимая ему руку, я всегда опасался её сломать. Сломать не силой рукопожатия, а неловким движением. Я рядом с Андреем чувствовал себя грубо вытесанным мужиком из сурового края.

То, как существовали «Пагода» и Андрей Гарсиа на сцене, произвело на меня такое сильнейшее впечатление, что я нестерпимо захотел живой музыки в своём театре. Я понял тогда в Перми, что включать фонограмму и тем самым украшать спектакль – это плоско и скучно. Мне понадобилась музыка, исполняемая в процессе спектакля. Мне она стала жизненно необходима. После того спектакля и концерта в пермском театре «Отражение» я уже не видел своих спектаклей без участия музыкантов.

Мы не раз встречались с Андреем и «Пагодой» на фестивалях. Спустя год после нашей поездки в Пермь театр «Ложа» организовал ответный визит «Пагоды» в Кемерово. Мы устроили два блистательных концерта этого коллектива и Андрея в нашем театре, сделали запись их выступления на местном телевидении. Те, кто побывал тогда на тех концертах, запомнили их как одно из самых прекрасных музыкальных событий своей жизни. На несколько дней наш театр наполнился волшебными звуками. Андрей и его музыканты вместе с моими актёрами не расставались сутками. Было много выпито. Даже слишком много. Андрей играл и играл, пел, снова играл…

Музыканты «Пагоды» жаловались, что почти совсем не репетируют, что совсем не играют. Они были бесконечно благодарны нам за приглашение и за настойчивость, с которой мы вытащили их из Перми к себе в гости.

– Если бы вы нас не позвали и не заставили нас приехать, – говорил печальный виолончелист Миша, которого все называли Мишель, – то мы бы и не собрались снова… Мы уже давно не собираемся. Не играем совсем… Андрюша… Как-то несчастен он в последнее время. Я его таким счастливым, как здесь, уже давно не видел… Мы тут с вами тоже счастливы. От него у нас всё-всё зависит. Без него мы друг другу не звоним неделями…

У «Пагоды» была бесконечная композиция, которую они могли играть десять минут или всю ночь. Она называлась «Процессия, идущая к морю». В ней Андрей танцевал и пел разными голосами несуществующие слова несуществующего языка. Невозможно было поверить, слушая и видя его танец, что он родился в Перми и никогда не был на дальних островах, не лежал на белом песке атоллов, не доставал из прозрачных глубин раковин, не плавал с черепахами и не бил в барабаны, провожая уходящее в океан закатное солнце.