Полудевы - Марсель Прево

Увы! Передавая вам наши новости, я готов плакать над их ничтожностью и пустотой. И подумать только, что я почти в тридцать лет доживаю свою молодость, смотря на этих пляшущих и неинтересных фантошей: Сюберсо, Учелли, Реверсье, Летранж, на этих уличных и салонных девиц и меня самого! Да разве пьеса эта, в самом деле, так смешна? Уж не видал ли я раньше некоторые сцены из нее? Не повторение ли все это, на котором я, сам того не зная, присутствую? И если это возобновление, то с второстепенными актерами! Ах! Друг мой, не осуждайте меня за мою неспособность к деятельности и любви к развлечениям. Если бы вы знали, сколько раз я хотел бросить всех этих ложных друзей, всех этих кутил и прожигателей жизни, сделаться другим человеком и скрыться куда-нибудь. Но переродиться одному, без посторонней помощи, невозможно, надо иметь рядом женскую руку, чтоб изменить человека моих лет. Но где взять эту твердую маленькую ручку? А если она и найдется, то захочет ли еще протянуться к вашей?

Некоторые из друзей моих посмеялись бы, подсмотрев то, что я пишу. Они ждут меня сейчас к обеду с девицами, которые еще глупее и напыщеннее светских; потом на минутку забегут в театр, опять закусят и выпьют в кабинете и, наконец спать. Ого-го! Да здравствует жизнь!

Пожалейте меня, подумайте обо мне, пишите мне. И – (это между нами) – скажите мне, совершенно ли забыла ваша милая подруга по одиночеству своих парижских друзей…»

«Париж, март 1893 года.

Зачем, дорогой друг, пишете вы мне письма, которые ставят меня в затруднение, о которых я должна тотчас забыть, притворяться, что не читала их, чтобы иметь право отвечать? Обращаюсь к вашему благородству: если бы вы увидали письмо Гектора к вашей сестре Жанне (я не случайно привожу эти имена) в таком духе, как ваше ко мне, были ли бы вы довольны? Не нашли бы вы, что следует осторожнее относиться к молодой девушке, выражая ей даже самую искреннюю и почтительную любовь?.. Так вот, я имею на это такие же права, как и наша милая Жанна. Даже в том обществе, где я живу и которое ко мне идет не более, чем к вам, никто не отказывает мне в уважении. Мне особенно тяжело было бы видеть противное с вашей стороны.

Теперь, когда я кончила бранить вас, отвечу на то в вашем письме, что согласна признать прочитанным. Вы говорите, что чувствуете себя очень далеким от меня. А я, напротив, чувствую себя совсем близко к вам, дорогой друг. Я тотчас подметила в вас, подобно тому, как узнают местоположение своей родины, те качества, которые ставлю выше всего – честность и доброту с некоторой долей грубости, и которые так к лицу честному человеку. Более вашего мне наскучили эти снисходительные скептики, эти или пассивные, или нервные люди, из которых состоит наше современное мужское общество; ни один из них никогда не заслужит моего внимания. Их я чувствую далеко от себя; близка я энергичным, решительным, иначе – сильным. И в вас я более всего люблю именно эту немного мрачную горячность в ваших привязанностях. И так, оставайтесь для меня тем, что вы есть, но когда думаете о вашем друге Мод, то уже не думайте ни о ком более. Забудьте окружающее, не имеющее для нее никакого значения.

Вы скоро возвратитесь к нам с вашей милой Жанной; мы встретим вас торжественно, чтобы вы примирились с Парижем, и хоть на немного забыли Везери. Со времени вашего отъезда я совсем не была ни в театре, ни на балах. Моё новое появление в свет произойдет дома на ваших глазах. 3-го апреля у нас большое собрание; до полуночи музыка, потом танцы и ужин. Непременно приезжайте! Я не прощу вам, если вас не будет в этот день, и в то же время так боюсь капризов, которые вы проявили в последний раз.

Итак, до свидания. С этой минуты думайте обо мне так, как этого желала бы я, то есть с уважением и доверием. От всего сердца целую хорошенькую Жаннету, я так люблю в ней то, что меня восхищает в вас, все привитое ей вами.

Мод».

«Везери, март 1893 года.

Это решено, моя дорогая мама, послезавтра мы выезжаем в Париж. Максим все привел в порядок, мой чемодан уже готов, так я тороплюсь уехать и поцеловать вас. Мне кажется, что я целую вечность не видалась с вами. Представьте себе, что я, беспрестанно думая о вас, не могу ясно припомнить ваше лицо, а если и удастся, то оно мгновенно исчезает, и я не могу, когда захочу, восстановить его в памяти. Это очень огорчает меня и заставляет плакать, дорогая мама!

Какое ужасное время я прожила здесь! Я не хотела говорить, чтоб не огорчать вас, но мне было так грустно, так грустно. Максим очень изменился, как будто разлюбил меня; он мало говорит со мной, а когда я говорю ему что-нибудь, то вижу, что он не слушает. Иногда он сажает меня на колени и крепко целует, до боли, но это все-таки не прежняя его любовь. Теперь он уж не меня, а красавицу Мод любит больше всего на свете. Но почему он не говорит нам этого? Я так хотела бы полюбить и ее, если она любит брата и сделает его счастливым. А между тем, мама, я боюсь ее: она слишком хороша, и слишком хорошо говорит; около нее мне всегда стыдно за свою глупость. Впрочем, я только и могу говорить с Максимом и с вами. А теперь я и перед Максимом робею.

Кажется, 3-го апреля мы будем на большом балу у Рувров. Как я буду скучать! Вы знаете, танцевать я очень люблю, но ведь надо будет также и разговаривать с кавалерами; а я совсем не знаю, что отвечать этим молодым парижанам, когда они со мной разговаривают.

У нас ничего нового не произошло с моего последнего письма. Погода была ясная и теплая, точно летом. Ах, да, вот новость, у Матильды Сорбье, служанки Круассе, которая четыре месяца тому назад вышла за Жозефа Лепору, родился прехорошенький мальчик. Она очень рада, что он явился на свет так скоро; вероятно, это что-нибудь вроде чуда иметь ребенка так рано. Его крестили во вторник в часовне Девы Марии.

До скорого свидания, любимая мама. Ваша маленькая Жанна почтительно и нежно целует вас и очень счастлива скоро увидаться с вами».

Оркестр, помещенный на открытой сцене, в глубине роскошно убранного иллюминованными электричеством экзотическими растениями холла, оканчивал симфонию «Си минор» Бородина. Задолго до полуночи на золотушных, утомленных лицах дам, тесно сидевших в первых рядах, появилось выражение скуки, навиваемой светскими концертами; они изображали собою жертв, принужденных прикидываться внимательными, и в достаточной степени восхищенными; то же выражение тоски замечалось и на лицах мужчин, стоявших у стен или безмолвно прохаживавшихся по коридорам. Некоторые из приглашенных, неисправимые курильщики, или парочки, не боявшиеся осуждения, разбрелись по залам, двери которых оставались широко открытыми, и где, еще можно было найти немного свежего воздуха и не такое основательное освещение.

На канапе в маленьком салоне, служившем будуаром Мод де Рувр, где у неё была ее собственная библиотека, рояль и английский письменный стол красного дерева, полулежал Летранж. Он беспрестанно пощипывал свою белокурую бороду и при каждом шорохе возбужденно оглядывался на отворенную в большой зал дверь, как будто ожидая кого.

– Наконец-то вы! – воскликнул он, увидев Жакелин де Рувр. – Я уж начал приходить в отчаяние. Сегодня вы созданы для поцелуев, и я готов поглотить вас, – прибавил он, окидывая взглядом молодую девушку; та, полушутя, полусерьезно, приподняла кончиками пальцев платье из белого тюля, как танцовщица, танцующая менуэт, и сделала ему глубокий реверанс.