Третья концепция равновесия - Ярослав Веров

Был их бесчинства.

— Да куда б он делся. Тут или отдавай или пропадай. Он бы и отдал, созрел, люпус.

Однажды

В темном Урочище Силы

Он подстерег вместе с войском

Наших отважных Героев.

Им отступать не хотелось,

Принять пришлось им сраженье.

В битве неравной, кровавой

Много злодеев погибло.

— Все переврали. Это ж Экспедиция Управления странничка своего разыскивала. Не понравились им наши художества. А мы ж ни сном ни духом. Ну и погорячились маленько. А Император, негодник, сбег под разборку.

Гимрики, Барклы и Тролли

Головы там потеряли.

Но в этой битве ужасной

— Это я их роботов-то поотключал ковырялочкой. Чтоб не мешали.

Цыц-победитель в ловушку

Был Императором пойман.

Мысленно с жизнью прощаясь,

Луца к себе призывал он.

— Цыца они, ясно повязали. Да не знали, что я с ним в этом деле. А до меня им было ни в жисть не добраться.

Луц не замедлил явиться,

— Да, я как вихрь и тут.

И уничтожил он много

воинов зла и сразился

он с императором лично.

Был Император повержен,

Узлом Трипунцовым завязан.

— Это я ему тягу в звездолете поперезакручивал. Куда ему.

Доблестный Луц в этой битве

Задней своей поплатился,

— Да не задней, а верхней!

Цыц потерял оба глаза,

— Какие там глаза! Правда костюмчик ему попортили. Очки — да, разбили вдребезги.

Был он изранен жестоко,

Стрелами был весь утыкан,

Рублен в кровавую кашу.

Все же, однако, он выжил,

Духа бойца не утратив.

Счастье взошло над страною.

— Ну, это полный антураж!

А астронавты отбыли.

— Смываться пришлось быстро. Те с базы десант вызвали, думали тут по крупному пошло.

Скромность им не позволяла

Принять Отличия Славы.

Помните же, о потомки,

Так воцарился Покой!

— Хафофеха, — пролепетала фиша, привалившаяся к Лукрецию.

— Чего? — спросил тот.

— Ни шнинти, — ответила она и поковыляла в следующую ячейку.

— Ты смотри, — удивился Лукреций. — И иностранцев тоже сюда сажают.

— Это не иностранцы, — промолвила вдруг тень Основного. — Это местные аборигены, они здесь в лужах водятся.

— Аx вот даже как. Водятся… Значит, им Устав не писан?

— В Отстое всем Устав писан, — улыбнулась тень Основного и мягко растворилась.

— Кеша, — вернул Лукреция к насущному Фомич. — Как там наша корреспонденция, уже зарядилась наконец?

Лукреций с немалым скрежетом в сочленениях выдрал нижние из подмерзшей лужи, подошел к цилиндру и внимательно его оглядел. Обугленный конец обрел цвет индиго, на образующей же четко проступила Запускающая Педаль. Лукреций снял ее с предохранителя и вопросительно посмотрел на Фомича.

Так как вся энергия ушла на разогрев цилиндра, то в сегменте заметно похолодало, очень заметно. Заднее ухо Фомича припорошило инеем, на обонялке и надплечевых выступах стремительно росли сосульки, а снизу сталагмитно устремлялись аммиачные иглы. Но держался Фомич молодцом. Его несгибаемая воля через уверенный взгляд сообщала: «Давай!» Лукреций все понял и вжал Педаль.

Сегмент наполнился нежным хрустящим шелестом и едва слышимой мелодией. Неуловимый, как и мелодия, аромат проник во все сегментарные закоулки. Посреди сегмента начала проявляться, формироваться светло-малиновая с заворотом в апельсиновый тумба Комментатора Событий.

Лукреций, все также скрежеща в сочленениях, отошел к Фомичу и, зябко поеживаясь, прижался к его еще тепловатому боку. Фомич не отрываясь смотрел. Каково же было его удивление, когда в центре тумбы возникла фигура Начальника Канцелярии Крюгера. Последний был в тоге Верховного с алой полосою по фисташковому полю.

— Е-мое! — внезапно оживился Фомич и толкнул Лукреция. — Что за ерундистика такая?

Лукреций, которого уж начало от холода клонить ко сну, вяло посмотрел на Крюгера, но тут и до него дошло, он вздрогнул и даже подался вперед.

— Ну клюп заклюпоновый! — вырвалось из его окоченевших внутренностей. — Крюгер, собственной персоной.

Панорама уже почти полностью проявилась и стало хорошо видно, что Крюгер восстоит на обширном торжественном подиуме, очень нарядно разукрашенном, а на заднем фоне громоздится внушительное сооружение, наглухо завешенное плотной материей.

— Братья галактяне! — торжественным дискантом возгласил Крюгер. — В этот знаменательный для меня момент, обращаюсь к вам со словами искреннего расположения! В трудные Времена принял я тяжкое бремя Верховного Спонсорства и надеюсь удержать его и в дальнейшем. А теперь — помянем память безвременно и навсегда ушедших от нас Великих Героев, спасителей Глобального Равновесия и самое Галактики. Больно говорить, но скверна неравновесности угнездилась в святая святых нашей Галактики и даже самого Управления, призванного раз и навсегда избыть самое проблему неравновесности. Презренный предатель, прокравшийся в седадло Верховного, осквернивший его своими зловонными испарениями, задумал погубить всех, но благодаря неусыпной бдительности наших Героев, его коварные планы рухнули. Злодей просчитался. Он не учел, что я, Верховный Спонсор Крюгер, все вижу и все знаю. И только я, Крюгер, сумел должным образом распорядиться бесценной информацией, добытой Великими Героями, санкционировав тем самым их отважные действия. Презренный негодях сумел погубить их, но Галактика уже была спасена! Теперь нам всем тепло и спокойно, уютно и равновесно нам всем. Но благодаря кому, я вас спрашиваю? Вечный покой безвозвратно ушедшим Героям. Увековечим их память. Во имя Великого Равновесия!

Тут Крюгер дернул за веревочку, материя взлетела вверх и заиндивевшему взору Отбывателей предстали две могучие фигуры.

— Глянь-ка, это же я! Шеф, смотри, а это кажись ты.

— Я это я и здесь. Выруби ты ее, Кеша, иначе примерзнем, — Фомич ясно понимал, что последние капли тепла покидают его скукоженное тело.

Лукреций пополз к цилиндру, неловко волоча промежуточные и, с трудом дотянувшись верхними, отжал педаль. В самое время. Атмосфера смерзалась и тяжелыми ватными хлопьями опадала на пол сегмента. Лохматые в углу уже давно не выказывали признаков жизнедеятельности. Цилиндр сжался в размерах, и струя обогрева вернулась в фокус воспламенения.

По мере потепления в сегменте, на физиономиях Лукреция и Фомича обозначилось чувство удивления, которое у Лукреция постепенно перешло в ярость, а у Фомича — в светлую грусть. Лукреция распирало от переполнявших его грубых слов.