Тридцать пять родинок - П. Елкин

Но от физрука тем не менее требовали выставлять на районные соревнования команды по волейболу (м. и ж.), баскетболу (м. и ж.), минифутболу и футболу. И наверное, даже наказывали, если школа в соревнованиях участия не принимала. А может, и не наказывали, а просто на каком-нибудь городском слете физруков тыкали в отстающего пальцем и говорили презрительное «Гы-ы-ы!». Нетонкий народ эти физруки, с них станется.

Короче, пару лет помучившись от ощущения профнепригодности, наш физрук нашел очень простой выход из положения. Он завел волейбольную секцию. Но не простую, а золотую.

Главным негласным правилом там было обязательство выступать за школу на районных соревнованиях, а за это физрук беспрекословно выдавал ключи от спортзала, раздевалки или склада инвентаря любому участнику секции в любое время дня или вечера и старательно не замечал пустых пивных бутылок и окурков на складе и подозрительно замызганных матов в спортзале.

Но даже с такой сказочной вольницей изо всех старших классов в секцию записались только семеро ребят и шесть девчонок, они и участвовали во всех соревнованиях. Вот такой неспортивный народ был у нас в школе — одно слово, ботаны. Нет, желающих покурить по-тихому на складе или пообжиматься с девчонкой вечером на матах было, конечно, намного больше, но при первой же тренировочной игре, например в футбол, с командой обычной дворовой школы, добровольцы скучнели и из секции выписывались.

Я не скажу, что оставшиеся были Гераклами, вот уж нет. Ну, что-то гераклическое в нас, наверное, было, но, скорее всего, не очень много. Мы умирали от страха, когда накачанные баскетболисты из других школ налетали на нас под кольцом, и извивались от боли, получив локтем в дыхло во время штрафного, но, наверное, мы просто сильнее всех остальных ботанов в нашей школе любили курить и обжиматься.

Каждый вечер мы засиживались в школе до темноты, то попивая пиво, то покуривая, то пиная мячик, то прыгая под кольцом, то растопыривая ладошки над сеткой, то валяясь вповалку с девчонками на матах. За такое мы готовы были получать за школу в дыхло где угодно и сколько угодно. За честь школы, за гордость физрука — не важно. Мы были готовы.

Силой-то с соперниками равняться нам было бесполезно, поэтому мы постоянно нарабатывали свои собственные хитрые фишки. Дриблинг и пас, дриблинг и пас — только это могло выручить нас, задохликов. Но уж зато нарабатывали вовсю, сыгрываясь парами до такого состояния, когда все понятно было с полуслова, с полувзгляда. Самые козырные наши фишки могли бы сравниться с представлениями Globe Trotters. Например, в баскетболе по кодовому слову «Зингер!» мы с моим напарником Костиком разбегались по самым краям площадки и просто шли вперед, кидая друг другу мяч через все поле. Ну, я не знаю, как это объяснить, но такая дурацкая фишка работала, и мы добирались до корзины, пока соперники с выпученными глазами прыгали между нами. Или в совершенно неопасной, по мнению соперников, ситуации, дав команду: «Пеле!» — я обязательно должен был чутка навесить мяч на стоящего лицом ко мне Костика, и он, не оглядываясь, фигачил удар с переворотом через голову в ворота обалдевших от удивления и неожиданности соперников.

Нет, нет ощущения слаще того, когда, стоя у волейбольной сетки, слышишь сзади «АМ!», и выпрыгиваешь вверх, и лупишь по пустому воздуху рукой со всей дури, даже не оглядываясь, не задумываясь, потому что знаешь, что вот туда, на самый замах твоей руки, прямо в ладошку, Костик сейчас положит мяч. Положит, даже если ему придется для этого треснуться об пол мордой, в кровь разодрать локти, разбить колени… Но он положит этот мяч так, что мой гас будет неостановим, пробьет любой блок соперников, впечатает в грудь любому, кто попадет под удар, синяк в виде полосок со шнуровкой.

А потом, когда мяч раскидает, как кегли, всех игроков за сеткой и принесет нам такое нужное очко, я подпрыгну нашим с Костиком особенным прыжком, как это делают победители в играх по телевизору, он подвалит мне навстречу, и мы выдадим наш козырной победный handshake: ладонь-кулак-локоть-бедро-бедро-подошва-подошва и ВАААУ! — и трибуны будут писать от счастья за нас за то, что мы такие крутые перцы, мы самые-самые лучшие А-А-А-А-А-А!!!!!!!

И вот когда впервые через двадцать лет после выпуска на улице через дорогу я увидел Костика, идущего за руку с сыном, я прыгал к нему навстречу через капоты машин, они оглянулись на визг тормозов, Костик сбросил свое пальто на руки сыну, и мы с ним на тротуаре сделали наше крутое ладонь-кулак-локоть-бедро-бедро-подошва-подошва и ВАААУ! — и я увидел по улыбкам прохожих и по глазам сына, что мы до сих пор самые лучшие и нам бибикают проезжающие мимо машины и весь мир — он наш, ребзо!

Они у меня просто не живут.

Первые часы мне подарила маманя, когда мне было десять лет, и они продержались у меня на руке ровно три дня.

Я так ими гордился — дурацкая копеечная «Ракета» на тонюсеньком кожаном ремешке была для меня символом причастности ко взрослому миру — миру, в котором ты живешь по графику, назначаешь деловые встречи и никогда не опаздываешь, потому что отныне ты всегда знаешь, СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ. Зачем мне надо было знать время, спросите меня, и я не смогу вам ответить, дорогие мои. Кроме школы я уже не ходил ни в какие кружки, а добираться туда-обратно никакого времени и не требовалось. Но я так часто заводил свою «Ракету», что уже на третий день заводное колесико, устав постоянно крутиться, хрустнуло и осталось у меня в пальцах. Мамане я, естественно, ни в чем не признался, а соврал, что часы у меня сперли в школьной раздевалке. Маманя прибежала в школу и закатила скандал уборщице за то, что та плохо следила за одеждой в раздевалке, но часы не нашлись (еще бы — я их сразу же выбросил в помойку), и больше мне маманя никогда часов не покупала, потому что «беречь вещи я не умею».

На вторые часы я накопил сам. Я тогда учился в девятом классе, форма уже была взрослая, и я купил себе карманные часы на цепочке, чтобы носить их в кармане пиджака. Красивая цепочка, призывно болтающаяся у меня на груди, несомненно, привлекала внимание девчонок. Недолго. Примерно через неделю в какой-то дружеской потасовке кто-то из приятелей потянул за цепочку, яичко, как водится, упало и разбилось…

Третьи часы мне, что называется, Бог послал. Как-то сидел я, довольный жизнью двадцатилетний фарцовщик, в ресторане гостиницы «Москва», когда там подрались арабы. Что там они не поделили, не знаю, но не то иорданцы били ливанцев, не то иранцы — иракцев, короче, свалка была знатная. Человек по сорок с обеих сторон кидались посудой, ломали столы, крушили стулья. Метрдотель и официанты, довольные, потирали ладошки, прикидывая, сколько всякого дерьма можно будет списать под эту драку, музыканты на сцене создавали ненавязчивый фон, импровизируя под грохот, звон и гортанные вскрики, посетители, не занятые в борьбе, с интересом наблюдали за бесплатным представлением. Короче, все предвкушали долгое и интересное зрелище, милицию вызывать никто даже не думал. И вдруг бой прекратился.

Противники неожиданно побратались и стали дружно ползать по полу, разгребая осколки и обломки. Поскольку они переговаривались на фарси (а может, и на арамейском, куда мне разобраться), никто долго не мог понять, что они ищут. Все сидели, недоуменно переглядывались, и, кроме арабов, только один человек во всем зале знал, из-за чего объявлено срочное перемирие.