Найти в себе силы - Элла Фельдбуш

Капельницы больше требовались в коридорах, чем в палатах. В углу из-за нехватки коек поставили маленькую, почти детскую кроватку. И на ней вполне помещался сухонький старичок. Он повернул к сестре лицо, и Ляля ахнула: кожа была покрыта уродливыми темными пятнами ожогов. Один глаз не открывался, брови сожжены. Он охнул и перевернулся на другой бок.

Не в силах вынести ужасное зрелище, Ляля сделала шаг назад и приложила руку к груди. Только тут она обнаружила, что кулончик, подаренный родителями, исчез. На шее ничего не было. Значит, рыбок она потеряла или в квартире Сявы, или по дороге в больницу. Но… если бы этот кулон был ее единственной потерей!

Анна Павловна деловито закрепила на стойке банку с лекарством.

— Ведь безобидный совсем, кому мешал…

— А… кто его так?

— Школьники.

— ???

— Да он бомжевал где-то на окраине, у железной дороги. А ребятки решили пошутить: стащили в кабинете химии кислоту и на голову спящему дедушке вылили. Хорошо, раствор несильный оказался. Завтра только в ожоговое переведут. Мест у них вечно нет. А подонкам малолетним и не грозит ничего. Милиция попугает родителей, а ребят отпустят… Лучше бы подумали: если они такое в школе творят, что делать будут, когда вырастут?

Что такие детишки творят, став постарше, Ляля увидела уже в следующей палате. Женщина лет тридцати, поступившая этим утром, из стороны в сторону покачивала головой и стонала. На появление Ляли и сестры она никак не отреагировала. Ляля заметила, что новая пациентка обладала тем типом редкой восточной красоты, о которой так любят распространяться поэты. Но теперь изящные брови уродовал глубокий шрам, пальцы тоже были изрезаны, словно она закрывалась от ударов. Анна Павловна молча вколола ей успокаивающее. И заговорила с Лялей полушепотом:

— Это ее скинхеды отделали. Хотя ей-то, считай, ничего — лицо, руки, ну и били, конечно. А мужа спасти не удалось — прямо в сердце нож воткнули, сволочи, тут сам Господь Бог не спасет.

— За… за что?

— А просто так. Шла пара вечером по парку… Вот тебе и прогулка. Следователю рассказала, что полчаса на помощь звала. И ведь рядом проспект большой, люди шли. Никто не обернулся. Еще бы, с такими верзилами связываться… Всякому своя рубашка ближе к телу.

Кивнув на дремлющего мужчину в гипсе, для которого она в этот момент набирала в шприц лекарство, Анна Павловна заговорила еще тише:

— А этот чудак себе чуть руку не отпилил! Обошлось, к счастью. Взрослый мужик, а с инструментом обращаться не умеет.

Закончив с уколами, Анна Павловна всплеснула руками:

— Совсем тебя заболтала! Беги давай. Смотри, ты уж и ожила.

И действительно, Ляля почувствовала неожиданное облегчение. Побывав у кроватей больных, она на время позабыла о своих бедах. За каждой печальной историей стояла судьба конкретного человека. Взгляд со стороны, словно она была лишь тенью, с ужасом наблюдавшей за чужими несчастьями, заставил Лялю не думать о себе. По сравнению с увиденными страданиями собственные начинали казаться не такими уж страшными. И все же девушке надо было кое-что еще выспросить у медсестры.

— Анна Павловна! Вы сказали, к той женщине милиционер приходил. Он ко всем приходит?

— Да. И когда тебя привезли, приходил. Только ты без сознания была, он с подругой разговаривал.

— А не знаете, что ему Светка сказала?

— Знаю, что ничего толком не сказала. Может, в состоянии аффекта, может, запугали. Вам еще повезло, после такого могут и убить — чтобы свидетелей не оставлять.

— Понятно…

— Иди, иди. — Пожилая медсестра настаивала на своем. — Все у тебя будет хорошо, милая. Забудется все. Надо только сильной быть.

— Спасибо, — поблагодарила Ляля, не слишком задумываясь над тем, что сказала мудрая женщина. Она была целиком поглощена мыслями о предстоящем разговоре с родителями.

Первым делом нужно было зайти к главврачу, узнать, не приехали ли мама с папой. Вопрос, говорить им правду или нет, оставался открытым. Стоит ли подвергать родителей такому испытанию? Как жить им дальше, зная, что их единственную дочь… Тем более что в последующем их сочувственные взгляды, вздохи, плохо спрятанные слезы или, чего доброго, морс в постель перед сном будут постоянно воскрешать страшные воспоминания. Но с другой стороны — если не откроешься родным, хотя бы маме, то с кем тогда поделиться своими переживаниями? Кто другой поймет тебя лучше? Ляля не в состоянии была принять решение. В этой сложной ситуации мог помочь совет знающего человека. Его-то она и собиралась спросить, подходя к дверям кабинета главврача.

Набравшись храбрости, чтобы войти в кабинет, Ляля постучала, но ее остановил женский голос по ту сторону: «Минутку!» Затем послышались приближающиеся шаги, дверь открылась. На пороге появилась доктор, а за ней — тень Аллы Николаевны. Лялина мама, бледная как смерть, замерла на пороге и начала пристально всматриваться в Лялю, будто видела ее в первый раз. Ляля улыбнулась, превозмогая боль. Она растерянно смотрела на маму, не понимая, в чем дело. Но тут же, вспомнив собственное жуткое отражение в зеркале, попыталась отвернуться. Неловкую паузу прервала врач:

— Людмила, мама все знает. Вам надо поговорить и решить вопрос о том, будете ли вы писать заявление. Если да, то прямо по коридору кабинет судмедэксперта. Я вас оставлю. — И она удалилась.

Ляля растерялась. Может быть, и к лучшему, что главврач сделала за нее самое сложное. Но… но какое право они имеют?! Зачем? Ляля только теперь почувствовала, как она устала, и тяжело опустилась на диван. Алла Николаевна молча села рядом, и несколько минут прошло в тишине: никто не решался начать разговор.

— Мам, а где папа? — начала наконец Ляля.

— Дома. Он узнал, что ты в больнице, и ему стало плохо с сердцем. Не бойся, доктор сказал, все пройдет. Но я еле уговорила его остаться.

Ляля затаила дыхание.

— Получается, он ничего не знает?

— Нет.

— Мама… мамочка… Я хочу тебя попросить. Ты папе ничего не говори. Его это убьет. Пусть все останется нашей тайной.

— А как же суд? До папы все равно дойдет.

— Суда не будет, — отрезала Ляля.

— Что ты говоришь, дочка? Мы обязательно посадим этих извергов. — Алла Николаевна даже выпрямилась в кресле. — Разве можно такое оставлять безнаказанным?

— Мама, мне решать. Суда не будет, — повторила Ляля чуть жестче. — Я больше не хочу унижений.

И тут, не в силах выдержать напряжение, девушка разрыдалась. Она не могла остановиться. Плакала от унижения, от невозможности хоть что-то исправить, от необходимости врать отцу — и не только отцу, ей эту тайну теперь от всех скрывать до конца своих дней. А больше всего от того, что понимала — той, прежней, всегда счастливой Ляли уже не существует. Ее убили в тот вечер, в спальне Сявы.