Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости - Люси Уорсли

Реальные убийства составляли основу лишь малого числа пьес об убийствах, смерти и преступлениях, но театральные афиши рекламировали то же, о чем трубили и новостные листки, сообщавшие о свершившихся преступлениях. Граница между вымыслом и фактом размывалась. Поставленная в 1846 году по мотивам истории Марии Мартен и вещему сну ее мачехи пьеса «Рут Мартин и ее роковой сон» верности фактам не соблюдала, как и пьеса «Красная ферма», другой побочный продукт той же истории.

Но настоящую мелодраму можно было посмотреть лишь в особого рода театрах. Театральное дело времен королевы Виктории четко делилось на два направления. Существовали официально признанные театры Вест-Энда, так называемые королевские. Только им с соизволения лорда-канцлера разрешалось ставить драмы и трагедии, преимущественно не мелодраматического свойства. А с другой стороны, процветала и контркультура в форме «маленьких», «неузаконенных» театров. Не имея разрешения на постановку пьес канонических, они обращались к иным развлекательным формам: мюзиклам, бурлескам, пантомимам и пьесам об убийствах. Театры двух типов, при всем их различии, мирно сосуществовали вплоть до 1843 года, когда особым Театральным актом устроителям представлений разрешили ставить любые пьесы, получив на это лицензию.

Театры посещали отнюдь не только люди состоятельные — именно поэтому гораздо позже, уже к концу века, публика из среднего класса нередко считала этот вид развлечения вульгарным. Но театральная администрация желала, чтобы их заведения имели репутацию приличных, хорошо управляемых и недорогих. В ноябре 1846 года директор Театра королевы Виктории заявлял, что в число постоянных посетителей его театра входит и один «усердный механик»: «Именно здесь за небольшую, прибереженную из его заработка плату, — несколько напыщенно утверждал директор, — он может наслаждаться превосходным и в высшей степени увлекательным зрелищем и наутро бодро вернуться к своей работе в приятной уверенности, что за полученное удовольствие с него не взяли лишнего».

Мелодрама диктовала особые приемы актерской игры, чтобы донести смысл пьесы до каждого зрителя огромного зала, вмещавшего порою тысячу человек. Одно из пособий XIX века по актерскому мастерству учит следующим образом изображать отчаяние: актер «закатывает глаза, кусает губы и скрипит зубами… [Тело] напряжено, движения бурные и судорожные. Слова сопровождаются стонами, свидетельствующими о душевных муках».

Неудивительно, что Punch высмеивал актера мелодрамы, убиваемого не реже чем дважды в неделю, по нескольку раз в год совершающего отцеубийство и мучимого раскаянием и угрызениями совести каждый вечер ровно в девять»11.

Пьесы подобного рода авторы создавали что блины пекли, поэтому неизбежно их сюжеты во многом совпадали, перекликались и частично повторяли друга. Как и в «страстях за пенни», основной целью было изобразить обычных, ничем не отличающихся от зрителей в зале людей, переживающих драматические события, которые в финале разрешаются торжеством добра. Авторы мелодрамы, как считает Розалинда Кроун, стремились «выстроить сюжетную линию таким образом, чтобы она была обращена в прошлое и вызывала ностальгическую тоску по простой и невинной сельской жизни, имеющей явные преимущества перед безликостью и развратом жизни городской».

Несмотря на любовь к дешевым эффектам и неузаконенность театров, которые ставили мелодраму, никаких устоев она не подрывала. Если злодей-хозяин соблазнял невинную девушку, его неизменно постигало наказание. В сценических версиях «Марии Мартен» реальные факты подавались упрощенно: незаконные дети Марии не упоминались, а Уильям Кордер превращался в отъявленного хама и мерзавца, чьи мотивы объяснялись злом как таковым. Изображали его «парнем угрюмым, злобным, безобразным и во всех отношениях отвратительным». Диалог строился крайне примитивно: в ответ на мольбы Марии Уильям бросал: «Не жди пощады. Я в ярости и жажду крови!»

Далее шла ремарка: «Он вновь пытается ударить ее ножом. Она приникает к нему, обвивает руками его шею. Он швыряет ее на землю и закалывает. Она кричит и падает замертво. Он стоит неподвижно как истукан. Занавес». Кипение страстей подчеркивала музыка, нарастающий грохот или стонущие звуки оркестра. В один из вариантов текста были включены отдельные указания для оркестра: когда Уильям Кордер, ожидая прихода Марии на свидание в амбар, копает для нее могилу, звучит тема негодяя, мольбы Марии о пощаде сопровождает тремоло струнных, а в момент убийства на зал обрушиваются громовые раскаты.

По требованию публики в мелодраме иногда даже повторяли сцену убийства. Судя по театральной рецензии на постановку 1867 года, непревзойденным искусством умирать на сцене отличался некий Брикс. Он умел испускать дух так долго и выразительно, что зал разражался громом аплодисментов, «а когда стих этот шум всеобщего одобрения, один из зрителей в восхищении вспрыгнул на скамью… и во всю глотку рявкнул: «Давай умри еще раз, молодчага Брикс! Еще разок!» Крик этот подхватила галерка, и Брикс, поднявшись, с радостной готовностью повторил сцену своей смерти».

Это описание абсолютной вовлеченности зрителей в действие особенно знаменательно. Хорошая сентиментальная драма вызывает у зала коллективный эмоциональный отклик, подобный тому, что испытывают зрители современного поп-арта или футбольного матча, где платят не просто за зрелище. Люди покупают билет для того, чтобы испытать и выразить сильные чувства. Когда Билл Сайкс в спектакле по «Оливеру Твисту» убивал Нэнси, одному из зрителей запомнилось, как «он волочил ее по всей сцене за волосы, а сделав это, победно, с вызовом, бросал взгляд на галерку… В ответ всегда раздавался дружный вопль проклятия, гремевший генделевским хором. Ни один взрыв, устроенный динамитчиком-анархистом, ни один поток диких ругательств, рожденных в больном воображении бедламовского безумца, не способен сравниться с этим воплем».

Лорд-канцлер обеспокоился демонстрацией на театральных подмостках убийств, в особенности имевших реальную основу. «Представлять на сцене действительно произошедшие убийства, на мой взгляд, крайне нежелательно, — писал он в 1862 году. — Это лишь бередит дурные наклонности публики и разжигает дурные помыслы».

Но он ошибался. Преступления мелодрамой отнюдь не прославлялись — напротив: благодаря законам жанра зрители получали возможность открыто осудить их и выходили из театра с приятным чувством защищенности, уверившись, что негодяй мертв.

Тем не менее лорд-канцлер не ошибся, полагая, что к 1862 году этот вид сценического искусства уже вовсю клонился к упадку. Вкусы менялись, и подчеркнуто грубая, броская манера исполнения публику более не устраивала. Немалое значение имели и изменения в обустройстве зрительного зала. Театральную яму сменил партер, представление шло теперь при погашенных огнях в зале (раньше этого не делали), и от публики требовали соблюдать тишину. Половинную скидку на девятичасовые спектакли в дни, когда шли мелодрамы, отменили, и те, кто не мог отлучиться с работы, чтобы попасть на более ранние спектакли, или же купить билет за полную стоимость, лишились привычного развлечения.

Люди рабочие, для которых мелодрама была любимым зрелищем, все реже ходили в театр, и в значительной мере он превратился в место, где развлекались и отдыхали представители среднего класса. Для тех, кто привык курить, пить и болтать во время представления, возникла новая форма зрелища — мюзик-холл, куда и переместились бывшие поклонники мелодрамы. Но в тамошнем меню убийство не значилось.