В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

на честности и доверии. Все это незыблемо, нерушимо и не подлежит критике. Человек благородный не сомневается в этих пяти постоянствах, только низкий человек их нарушает.

Добродетель сяо, являясь таким образом частью конфуцианского учения, чуждого религии, почитается, однако, с откровенной религиозностью. Го приносятся жертвы, гробница превращена в храм, причем храм... даосского типа. Мало того: первое, что нам бросается в глаза, — это восседающая Гуаньинь — божество буддийское. Рядом — Юй-хуанди — один из «троих чистых» — божество даосского культа.

И вот представители трех враждующих на протяжении тысячелетий учений мирно уживаются в одном храме, ибо китайский народ с потрясающим добродушием и примечательным (не в пример другим народам) безразличием синкретизировал все эти учения в одно, дав ему даже специальный термин сань-цзяо, три учения. На иконах иногда рисуют всех трех патронов — Конфуция, Будду и Лао-цзы — в едином контуре, не делая разницы между ними. Каково Конфуцию, презиравшему религию и только высокомерно ее терпевшему, очутиться в объятиях Будды, а Будде, монаху, аскету, холостому ненавистнику плоти, видеть, как перед ним жгут свечи, прося о рождении сына или о скорейшей наживе и обогащении! Или философу Лао-цзы превратиться в родоначальника знахарей и заклинателей! Но, несмотря на столь резкую разницу вкусов, все они слились во всепоглощающей китайской народной религии, слепо ищущей заступничества от лиха, которое-де подстерегает на каждом шагу.

Конфуцианство не знало ни бога, ни духа. Совершенные люди древности — вот кому надо поклоняться!

Даосизм представляет духов и бесов в огромном количестве, но в полной анархии.

Буддизм же дал определенного бога — Будду. Что делает Будда человеку? Он милосердствует. И это главное. И вот культ милосердного Будды и особенно его бодисатвы Гуаньинь полноправно вошел в китайские храмы.

Гуаньинь (сокращенное вместо Гуаньшинь) пуса[32] переводное имя бодисатвы Авалокитешвара. Не уходя из мира в нирвану — окончательное и блаженное угасание жизни, — он, наоборот, жертвует собой, чтобы оказать помощь страдающему человеку. Он является по молитве во всяких бедах и обстоятельствах, принимая каждый раз ту форму, которую он считает наиболее удобной для данного случая. Первоначально этот бодисатва был мужчиной и именовался Великий муж Южного моря, ибо основное его местопребывание находится на острове Путошань в Южном море, где и ныне сосредоточены монастыри, ему посвященные (восемьдесят шесть монастырей!). Однако уже с давних пор в Китае он превратился в божество женское, ибо доброта, добродетель, изображается через слово, которое есть, материальность, женское начало. Превратившись в женщину (Гуаньинь), бодисатва тем самым как бы специализировался, и теперь к его компетенции в основном относятся ниспослание детей и избавление людей от всяких напастей и скорбей в этой жизни. Ее величают в эпитетах, вполне аналогичных христианской божьей матери, «заступнице усердной»: она — великая сострадалица, великая печальница, помощница в невзгодах и т. д.

Гуаньинь — богиня особо чтимая, популярность ее не уступает няннян (о которой уже говорилось), и оба эти культе, вполне тождественные друг другу, переплелись теснейшим образом. Буддийское происхождение Гуаньинь сказывается главным образом в стиле ее изображений. Так, в этом храме она восседает на лотосе, по-буддийски подогнув ноги ступнями наверх, в прическе у нее уместились четыре птицы. Около нее стоит ваза с воткнутой ивовой веткой — кропило со святой водой. Перед богиней распластался в молитвенной позе мальчик.

По храму нас водил, показывал и объяснял все очень старательно лаодао — даосский монах в хламиде и желтой шапке. У него в комнатке мы пили чай, и я списал некоторые из любопытных вещей, висящих на стене. Меня заинтересовало письмо с приглашением на «снятие ноши». Я не мог понять это выражение, лаодао объяснил. Оказывается, настоятель храма — это выборная должность, на которую местное общество приглашает какого-нибудь известного своим высоконравственным доведением монаха (и точно так же изгоняет, когда высокая нравственность теряет свою высоту).

В день вступления на должность настоятеля устраивается торжественный обед, это и называется «снять ношу», ибо приглашенному монаху приходится преодолеть путь, чтобы прийти сюда, а здесь он может, «сняв ношу», отдыхать «среди покоя и уважения».

Любезный лаодао сыскал нам эстампера в помощь Цзуну, и со всей поверхности памятника (стены усыпальной ниши гробницы Го) будет снят слепок. Интерес к памятнику заключается в том, что это единственная ханьская серия плит, сохранившаяся в прежнем виде и расположении. Однако, несмотря на громкую археологическую известность памятника, обращаются с ним весьма зверски: куча сена, наваленная до потолка, скрывает многое от глаз зрителя, да и до плит не доберешься за раскрашенными позднейшими фигурами, изображающими отца и мать Го, и еще какими-то, которым я не знаю смысла.

Выйдя, наконец, из помещений, любуемся живописной панорамой: полуразрушенные храмы со сводчатыми крышами, волнистая линия стен, а вдали — старые бурые горы и на их фоне — ярко зеленеющие свежие террасы, одна над другой, одна над другой.

Спрашиваю старика, стоящего около меня: «Чем объяснить эти террасы?» Говорит: «Человеческий труд». Подумать только: распаханные горы! Не знаешь, ужасаться или восхищаться, глядя на такое человеческое упорство. Вот что значит китайский труд!

Вечером во дворе гостиницы разговариваю со слугами и их знакомыми, которые, конечно, собрались поглазеть на нас. Меня понимают довольно прилично, и я еще понимаю кое-как. «Еще» — потому, что диалекты в Китае настолько отличаются один от другого, что, например, южный и северный диалекты представляют собой буквально иностранные языки. Я сам присутствовал при разговоре пекинца с шанхайцем, который они вели на... французском языке! Только письменность объединяет всех, это величайшее среди языков мира единство (латинский язык в Европе всем чужой и латинский алфавит никого не сближает). Можно представить себе такую картину: сидят люди из Пекина, Шанхая и т. д., японец, аннамит, кореец и читают одно и то же, а сказать друг другу не могут ни слова. Неграмотный же китаец сообщает свои мысли вне письменности, и их надо ловить на слух, письменность здесь только тормозит. И вот тут тоны, меняющиеся повсюду (уже в Тяньцзине они отличаются от Пекина), представляют огромную трудность. Разговорный язык состоит из весьма небольшого числа комбинаций, но эти комбинации надо умножить на четыре различных тона, что дает уже более 1500 комбинаций! Вполне достаточно. Поэтому далеко не все диалекты подчиняются тональностям, и в каждом диалекте свои законы, другие окончания, другие ударения.

Однако говорящий хорошо по-пекински понят везде (хотя, конечно, не без курьезов). Весь вопрос в том, чтобы действительно хорошо говорить. Лучший способ обучения разговорному языку — это подражание. Тем, кто стыдится подражать, как обезьяна, научиться труднее, и