Аскольдова могила - Михаил Загоскин

— Нет, Алексей, я мало помышлял об этом.

— Но неужели ты думаешь, что, пируя с друзьями своими, потешаясь охотою или удальством на игрушках богатырских, утопая среди забав и утех мирских, ты постигнешь это великое таинство, сокрытое на небесах и чуждое всего земного? Если б какой-нибудь сирота, узнав, что отец его, которого он никогда не видал, жив, но обитает в стране, ему неизвестной, не оставил ли бы свой дом и не пошел бы искать его по свету и расспрашивать всех о его жилище, а стал бы только вздыхать и тосковать о нем, лежа спокойно на своем роскошном ложе…

— О, я понимаю слова твои! — прервал юноша. — Ты называешь его отцом… Ах, никогда Богомил не говорил мне ничего подобного: он учил меня не любить богов, но бояться и трепетать их.

— Одни преступные рабы и лукавые наемники не любят и боятся своего господина! — прервал с сильным чувством старик. — Кто прилепился к нему всею душою своею, тот не раб, не наемник, а домочадец его. Да, Всеслав! Тот, кого мы называем отцом и господином, желал, как кокош[58], собрать под крылья своих всех сыновей земли; он пришел не губить, а спасать людей; он радуется раскаянию грешника и требует любви его, а не богатых даров и жертв, коими вы стараетесь задобрить богов ваших.

— Но о ком ты говоришь, Алексей? — спросил с удивлением юноша.

— А вот послушай, Всеслав! Далеко, очень далеко отсюда, близ одного знаменитого города, о котором, я думаю, ты никогда и не слыхивал, тому назад давным-давно, родился дивный младенец. Он был рода незнатного, явился на свет не в чертогах княжеских, но под убогим кровом нищеты. Его колыбелью было не пышное ложе, но простые деревянные ясли. Первые, воздавшие ему должную честь, были не князья, не бояре, но бедные, неимущие пастухи. Так принят он был на земле, но не то происходило на небесах. Невиданная дотоле звезда явилась и потекла от востока, чтобы остановиться над кровлею, под которою явился этот младенец, и в то же время незримые лики ангелов господних воспели: «Слава в вышних Богу, земле мир и человекам благоволение». Когда Он возмужал, то явился посреди народа и стал учить его; но учение его не походило на мудрость человеческую: не хитрым красноречием он увлекал сердца народные — нет, его слова были понятны для всех; он говорил просто, и, слушая его, добрые становились добрее, а злые и надменные смущались, ибо он видел глубину коварных сердец их. Он шел, и как плодотворная река, выступая из берегов своих, оживляет кругом иссохшие от зноя поля, так разливались свет и добро на пути его. Он предпочитал нищего богатому, смиренного раба властолюбивому господину и кающегося преступника надменному горделивцу, исполняющему закон. Все страждущие, недужные, гонимые людьми, покинутые миром стекались к нему толпами. Одним он возвращал здоровье, других утешал и называл детьми своими. Он говорил проливающим слезы: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»; кротким и смиренным: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»; любящим мир и согласие: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами божьими». Милостивым обещал помилование, гонимым за правду — вечную награду на небесах. Он повторял беспрестанно: «Любите друг друга»; и, поучая народ, говорил: «Любите врагов ваших, благословляйте клянущих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас: да будете сынами отца вашего небесного, ибо он велит восходить солнцу своему над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных».

В продолжение этого рассказа Всеслав, устремив нетерпеливый взор на Алексея, едва переводил дыхание; каждое слово старца повторялось в душе его. Любить врагов своих, предпочитать малых и неимущих великим и богатым этого мира, — все это казалось столь необычайным и столь дивным Всеславу, что он не мог удержаться, чтобы не прервать слова старика.

— Ах, мой отец, — сказал он, — как счастлива страна, где родился этот добродетельный муж! О, верно, народ избрал его в цари свои?

— Нет, Всеслав, ожесточенные сердца не вняли гласу истины! И могли ли рабы буйных страстей не возненавидеть это чадо предвечного света? Беспорочный, он восстал среди народов, — и обличенный порок закипел местью. Вся жизнь его, как дневной свет для очей зловещего дива[59], была казнью и нестерпимым укором для этих загрубелых сынов тьмы и разврата. Образец всех добродетелей, непричастный ни единому из грехов земных, он открывал свои объятия кающемуся грешнику, согревал на груди своей злополучного и благословлял слезы страждущих. Он был мудрейшим из людей, и, как простодушное дитя, любил окружать себя невинными младенцами. И тот, чья душа была всегда исполнена сострадания к бедствиям других, остался тверд и непоколебим среди неизреченных мук и терзаний…

— Как?! — вскричал Всеслав. — Этот добродетельный муж…

— Погиб смертью преступника! — прервал старик. — Злые, надменные и лицемеры восстали против него толпою, оклеветали праведника, и тьма восторжествовала над светом. Но непродолжительно было торжество ее: низведенный на лобное место из града, где каждый шаг его был ознаменован добром, он был предан поносной казни, посреди двух уличенных разбойников…

— Злодеи! — вскричал с ужасом юноша. — О, как должно было загреметь проклятие этого праведника и проклятие Божие над главами этих нечестивцев!

— Нет, Всеслав! Он шел на эту вольную смерть, как кроткий агнец, как посредник между небом и землею, как очистительная жертва за беззакония человеков. Пригвожденный ко кресту, умирая смертию преступника, он не проклинал, а благословлял убийц своих, и последними его словами были слова милосердия.

— Благословлял убийц своих?! О, нет, мой отец! — вскричал Всеслав, вскочив со своего места. — Ты издеваешься надо мною. Нет, нет, невозможно, нельзя человеку быть столь добродетельным!

— А если он, — продолжал Алексей, — во время своей жизни единым словом исцелял расслабленных, прикасался рукою — и слепой от рождения прозревал; говорил: «Восстань!» — и мертвые восставали; если он сам на третий день воскрес из мертвых и, окруженный славою, в торжестве вознесся на небеса…

— Что ты говоришь, Алексей?..

— Да, Всеслав, — продолжал старик, глядя пристально на юношу, — если этот праведник… был Бог?

— Бог?.. — повторил Всеслав прерывающимся от сильного чувства голосом.

Он замолчал; щеки его пылали, грудь волновалась; убежденная, готовая принять в себя небесную истину, душа его боролась еще с помыслами земными. Вдруг взоры его заблистали, слезы брызнули из глаз.

— Бог — отец! — сказал он вполголоса. — Бог любви и милосердия!.. Так, это Он!.. Это Тот, о ком скорбела моя душа!..

Лицо старца просияло; слезы радости — слезы, коим завидуют сами жители небесные, полились из очей его.

— Благословен Господь! — воскликнул он, устремив их к небесам. — Луч света твоего проник в душу этого прозревшего младенца!.. Он познал тебя, непостижимый!.. О, взыграйте, силы небесные, возрадуйся, отец: еще единым чадом умножилось семейство твое! Так, сын мой — сей праведник был Бог и сей Бог, сей царь славы, есть истинный и единый Господь наш!