Мой друг бессмертный - Анна Гурова

— Вероника, выйди вон!

Ники повела плечами и гордо удалилась в комнату. За спиной раздавались причитания бабки:

— Сколько лет я с вами мучаюсь! Господи, как вы мне надоели обе!

Мама что-то тихо и быстро говорила.

— Вот так вся жизнь и пройдет, — плакалась бабушка. Теперь она решила пожалеть себя. — Сколько сил я вам отдаю! Все здоровье на вас потратила! Выпили вы мою кровушку, окаянные, неблагодарные!

Мама уговаривала, успокаивала. Но бабка обиделась всерьез. Теперь вопли разносились из прихожей. И мамин голос, непривычно настойчивый. Ники подкралась к двери и услышала:

— …Чего ты добиваешься?! Чтобы она из дому сбежала? Ты что, не видишь, как она на тебя смотрит? Я тебе не препятствую, но иногда просто не понимаю…

Ого, это что-то новое, удивилась Ники. Мама меня, оказывается, защищает? Она прислушалась, но расслышала только бабушкино шипение:

— Что? Поучить меня захотела? Смотри, а то тебя так поучат!

Мама проговорила что-то неразборчиво. И бабкино рявканье:

— Знай свое место, Людка, и не высовывайся! Вам обеим хуже будет!

Хлопнула дверь. В комнату вошла мама.

— Уехала? — радостно спросила Ники. — Ура!

— Постыдилась бы, бессовестная! — неожиданно резко отреагировала мама. Как будто и не уговаривала только что бабку прекратить тиранство. У нее было измученное, расстроенное лицо. Ники стало ее ужасно жалко.

— А давай больше ее на порог не пустим! — предложила она. — Проклятая бабка! Одни неприятности от нее! Вечно прикатится, обхает нас, во все углы залезет, все перероет, как тюремщик какой-то!

Мама вздрогнула, и к ней снова вернулся ее обычный покорный, испуганный вид.

— Ты пойми, — тихо произнесла она, — она старый, одинокий, больной человек…

— Это бабка-то больная?! Ха! Да она в сто раз здоровее тебя!

— Мы у нее единственные близкие люди…

Ники слушала и не ощущала в мамином голосе искренности. Ей казалось, что мама говорит это по обязанности.

— Она по-своему о нас заботится…

— Мама, она нас не любит!

— Как ты можешь такое говорить! — ужаснулась мама. — Ты же у нее любимая внучка…

— Мама, она меня не любит. Она и тебя не любит. Она вообще никого не любит… кроме себя!

Ники выпалила эти жестокие слова и вдруг осознала, что так оно и есть. Мамино лицо пошло красными пятнами.

— Как не стыдно! — возмущенно воскликнула она. — Слышать тебя не желаю! Ох, что за дочь у меня, сущее наказание! У всех дети как дети, только у меня…

— Ты ее тоже не любишь! — перебила мать Ники. — Ты ее боишься! Ты всех боишься! И бабки, и Толика, и вообще!

Мама вылетела из гостиной, хлопнув дверью почище бабки, — как только стекло в двери не разбилось.

— Ага, правда глаза колет! — проорала ей вслед Ники, бросилась в свою комнату и заперлась там.

Закрыв дверь на защелку (сама привинтила на четыре надежных шурупа в прошлом году), Ники упала на тахту и вытянулась, закинув руки за голову. Душе у нее все клокотало. Со стенки на нее глядел густо накрашенными глазами финский рокер из группы HIM, заморенный нордический красавец; стоит один-одинешенек в черном пальто посреди заснеженной тундры, а над головой у него ослепительное холодное финское солнце. Ники он мистическим образом напоминал Рэндома, несмотря на полное отсутствие внешнего сходства. Она несколько минут рассматривала знакомый до мельчайших деталей плакат, пока не почувствовала, что ярость постепенно унимается. В соседней комнате бормотал телик, на кухне мама сердито гремела кастрюлями. «Ну ее к черту, эту бабку! — злобно подумала Ники. — Мама права — хватит с ней ругаться. Я с ней вообще разговаривать больше не буду. В следующий раз приедет, начнет на мозги капать, а я на нее посмотрю как на пустое место — и она сразу заткнется…»

Нет, ну что за жизнь пошла! Нигде покоя нет — ни дома, ни в школе, на улице педофилы нападают, а теперь еще и бабка совсем одичала! Может, уйти из дому? А куда? Не на улицу же! Или в студии у Нафани поселиться? А что, там трамвайная печка и чайник, размечталась Ники. Положить на пол матрас — и жить-поживать. И никто не воспитывает, в магазин не гоняет, уроки делать не заставляет… Сказка, а не жизнь. Вот только по ночам на Леннаучфильме, наверно, страшно…

Ники провалялась на тахте минут десять, строя разнообразные планы на жизнь, пока не поймала себя на том, что снова пытается напеть ту мелодию, которую слышала в подвале.

«Вот ведь привязалась!» — удивилась она. Как радио — играет себе тихонько где-то в области затылка, слов не разобрать, мелодию едва слышно сквозь помехи, а не выключишь. Ники глянула на часы — половина одиннадцатого. Спать пока не хотелось. Делать домашнее задание — тем более. Выйти, что ли, из комнаты, с мамой помириться? «Ни за что! — гордо подумала Ники. — Пусть первая приходит, если ей надо. А я, так уж и быть, ее прощу». Но прошло уже почти полчаса, а мама не торопилась. Ники заскучала. Она встала, открыла окно и высунулась на улицу. Снег, что выпал вчера и позавчера, уже растаял, и за окном снова была сырая холодная темнота. Напротив, через двор, весело светились окна соседнего дома. Растущий за окном клен скреб по стене черными ветками и шелестел последними листьями.

Ники снова стала без слов напевать ту песню. «Вот была бы гитара, я бы ее быстрее вспомнила, — подумала она. — Подобрала бы аккомпанемент…»

Ники обернулась и посмотрела на платяной шкаф, где под самым потолком виднелся бок клеенчатого гитарного чехла. Подтащив к шкафу кресло, Ники встала на него и осторожно сняла со шкафа гитару, подняв целое облако пыли, и вытащила ее из чехла. Гитара, как будто приветствуя ее, нестройно загудела. Струны были ослаблены, гриф шатался. В мастерской ей сказали, что гитару починить нельзя, но выбросить ее у Ники рука не поднималась.

Ники села на табуретку перед окном, положила гитару на колени и принялась едва слышно напевать ту мелодию без слов. Слова вертелись на языке, но раз за разом ускользали. Ники чувствовала себя так, будто она идет по болоту: чуть оступился — и потонешь, а есть только один верный путь, который надо нащупать, почувствовать, найти почти наугад… В окно дунул ветер, забросил на письменный стол горсть снежинок, громко заскребли по стеклу ветви клена, качнулась под полотком люстра — Ники ничего не замечала.

— Кровь, остынь! — неожиданно пропела она в конце музыкальной фразы. — Ой — я же вспомнила слова!

Неожиданно у Ники до боли сдавило горло. Она перестала петь, коснулась горла рукой. В тот же миг, хоть она и не заметила этого, прекратился ветер, и воцарилась тишина.

За окном было непривычно тихо, даже автомобили не шумели на Ланском. Ники вдруг подумалось, что не так уж там и темно. Она перегнулась через подоконник и поглядела вниз, на толстый ковер из гниющих кленовых листьев, пахнущий так остро и кисло, что чувствовалось даже на третьем этаже. Ей вдруг захотелось упасть в них, зарыться и заснуть… до весны. Ники почувствовала, что и вправду вот-вот уснет. Она отступила от окна, но листья как будто не отпускали ее. «Там кто-то есть, — преодолевая дрему, подумала она. — Под листьями. Под землей…»