Взлет и падение ДОДО - Николь Галланд

Пятнадцать секунд Ода, замерев, смотрел на часы, а мы – на него. Затем он выключил ОДЕК. В наступившей тишине мы услышали, как ликуют Владимиры.

Тристан вышел из ОДЕКа, сжимая голову и покачиваясь, как пьяный. Я машинально бросилась к нему, но он отпрянул от меня и рухнул на колени. Лицо у него было ошалелое.

– Да, мы, гм, подбираемся, э, ближе, – рассеянно проговорил он, стаскивая балаклаву. Потом зевнул. – Я что, заснул там, что ли? Сколько я пробыл внутри?

– Пятнадцать секунд, – удивленно ответил профессор.

Тристан затряс головой и несколько раз хлопнул себя по щекам.

– Ну, значит, мы к чему-то приближаемся. Было то же, что в первый раз, но гораздо сильнее. – Он скривился и снова замотал головой.

Диахроника

ДЕНЬ 294

В которой мы становимся еще более декогерентными

Через два дня, когда автоцистерна без фирменных логотипов доставила жидкий гелий, Тристан запечатался в комбинезон, показал нам большой палец и шагнул в ОДЕК, где для безопасности сразу надел кислородную маску. Видимо, жидкий гелий умеет просачиваться в любые микроскопические щелки, и Тристан мог бы задохнуться, даже не поняв, что произошло. И снова Ода обошел все здание, проверяя готовность, и занял место за пультом. К этому времени наше нетерпение уже немного заглушила привычка.

Жидкий гелий, как я теперь знала, в пятьдесят раз дороже жидкого азота и гораздо холоднее. Азот сжижается при температуре семьдесят семь градусов выше абсолютного нуля (точки, в которой атомы перестают двигаться, если такое вообще возможно), но чтобы проделать тот же фокус с гелием, его надо охладить до четырех градусов. По меркам обычного человеческого мира разница непринципиальная – оба очень, очень холодные. Но для ученых вроде Оды четыре и семьдесят семь – это небо и земля. Жидкий гелий, окутывающий ОДЕК, будет иметь кардинально иные свойства, чем же-эн-два – свойства, объяснимые в терминах статистики Бозе – Эйнштейна, передовой концепции в квантовой механике, которую Тристан понимал еле-еле, а я не понимала совсем. Суть состояла в том, что жидкий гелий заключал внутреннюю камеру ОДЕКа в сплошную оболочку вещества, находящегося в одном и том же квантовом состоянии. Это должно было квантомеханически изолировать камеру от остальной вселенной и многократно усилить ее эффективность.

По меркам жидкого гелия ледяные трубы и емкости, из которых откачали же-эн-два, были по-прежнему раскаленными, так что нам пришлось заново пройти цикл «принудительной атмосферной циркуляции» и «внешних вентиляционных отверстий», прежде чем система успокоилась и цифровые градусники начали показывать куда более низкие температуры.

Как только система стабилизировалась на четырех градусах выше абсолютного нуля – минус 269 градусов по Цельсию, Ода повернул рубильник. На сей раз он дал ОДЕКу проработать только пять секунд и снова его выключил.

Тристан вывалился из ОДЕКа, судорожно сдергивая кислородную маску. Балаклава снялась вместе с ней. Лицо у Тристана было землисто-серое, и казалось, его сейчас стошнит. Он зашатался и рухнул на колени сразу за порогом камеры.

– Тристан! – крикнула я.

Ода тоже опустился на колени, чтобы ему помочь, но Тристан оттолкнул Оду и обвел нас всех очумелым взглядом.

– Где я? – спросил он. – Это сон или мы правда здесь?

– Мы правда здесь, – мягко ответил Ода.

– Мы в Бостоне? – спросил Тристан и застонал. – Господи, голова раскалывается! Где мама?

Я с тревогой взглянула на Оду.

– Дайте ему несколько минут, – успокаивающе произнес тот.

– Что с ним произошло? – спросила я, нимало не успокоенная.

– Думаю, он в высшей степени дезориентирован.

– Это не пять минут назад? – спросил Тристан. – Я не должен войти в ОДЕК, чтобы между нами произошел этот разговор?

– Дайте ему кто-нибудь стакан воды, – обратился Ода к помещению в целом и добавил мягко: – Тристан, закройте глаза на несколько секунд. Все будет хорошо.

Ода знаком велел мне отойти, и я послушалась, но продолжала с тревогой смотреть на Тристана. Он обводил взглядом помещение, двигая глазами, но не поворачивая голову, как будто хотел избежать головокружения. Это было нестерпимо больно – видеть Тристана Лионса таким беспомощным.

– С котом то же самое происходило? – спросила я Оду.

– Ну, у кота не спросишь. Когда я открывал дверцу, он выпрыгивал совершенно чумовой. Я оставлял его, возвращался через час: он крепко спал, а проснувшись, вел себя как ни в чем не бывало. Я повторял опыт несколько раз, и кот вроде бы ни разу не вспомнил, что ему предстоит. Потом Ребекка увидела и запретила мне продолжать.