Невеста императора - Игорь Ефимов

От боли у меня останавливается дыхание. Мне так же нечем дышать, как несчастной Афенаис.

Теперь мы совсем вместе, совсем одно.

Боль льется в руку. Утекает из сердца. Скоро сердце совсем очистится от боли. И вместе с болью смоет и демона.

Мутнеющим рассудком я пытаюсь вспомнить, едят ли мясо жертвенных животных. И если так, то должен ли я откусить кусок собственной руки, когда она изжарится, как курица?

Но в это время сильный толчок отбрасывает меня от жертвенника. Разъяренная Гигина, моя кормилица, заслоняет меня спиной от толпы.

— Ах вы, проклятые язычники! — вопит она, — Вспомнили старые времена?! Жечь мальчишку живьем — это ваше хваленое греческое образование? А вот я донесу на вас епископу! А вот он засунет вас в самую глубокую тюрьму! И будете там кормить клопов и крыс до конца дней своих, дьяволовы дети!

Толпа пятится.

Бласт пробирается за спиной матери ко мне, осматривает мою обожженную руку, жалостно подвывает. Потом, не смущаясь, достает свой приапов корень и обдает потрескавшуюся кожу шипящей струей.

Я вою и топочу ногами.

— Ну, где ваша больная? — распоряжается Гигина, — Довели девочку! Что с ней стряслось? Дайте-ка моему сыну взглянуть на нее, чертовы нехристи.

Она ведет Бласта к спальне Афенаис.

Но старая бабка встает в дверях, раскинув руки.

— Никогда!.. Никто, носящий мужское платье, не посмеет!.. В спальню к моей нетронутой… Не допущу!..

Становится тихо. Слышны только страшные всхлипы Афенаис за дверной занавеской. Гигина оглядывает замерших домочадцев, будто прикидывая, сможет она одолеть их всех или нет. Потом ей в голову приходит другая идея. Она идет к веревке с сохнущим бельем, сдергивает с нее женскую нижнюю тунику и быстрым движением обвязывает ею Бласта.

— Ну?.. — спрашивает она. — А так?

Домочадцы не могут сдержать хихиканья. Моложавое лицо Бласта покрывается румянцем. Он действительно делается похож на деревенскую простушку, приехавшую в город наниматься в служанки.

Гигина отстраняет растерявшуюся старуху с порога, вводит Бласта в комнату.

Все уже слушаются только ее, с готовностью несутся на кухню, приносят горшок кипящей воды, одеяло, миску сырого теста.

Постепенно всхлипы из-за двери становятся глуше.

Домочадцы благоговейно и недоверчиво ждут.

Бласт появляется — все еще в женском облачении — с большим букетом маков. Поднимает их над головой. Потом с силой швыряет на каменный пол галереи.

— Здесь! — говорит он. — Здесь живет ее демон.

И принимается топтать цветы ногами…

…А несколько дней спустя я приношу Афенаис настойку из сосновых игл, сделанную Бластом. Я нахожу ее в скриптории. Она поднимает глаза на меня. Они полны влаги. Наверное, оттого, что Бласт каждый день заставлял ее покрываться одеялом и дышать горячим паром из горшка.

— Это правда? — говорит она, — Ты положил руку в огонь? За меня? Можно мне посмотреть?

Лицо ее очень серьезно. Она рассматривает розовую кожицу на обгоревших местах. Только сегодня утром Бласт снял медовые повязки с моей кисти. Но велел прятать ее от солнца несколько дней.

Афенаис осторожно перебирает мои пальцы, пробует сгибать и разгибать их по одному. Потом как-то деловито начинает расстегивать тунику на груди.

И увлекает мою руку в открывшийся просвет.

И прижимает к холмику на своем сердце.

И я слышу его мягкий зовущий стук.

И только тогда она поднимает лицо и без улыбки смотрит мне в глаза.

И я думаю, что нет на свете огня, в который я не согласился бы прыгнуть, если в конце меня будет ждать такое медовое лечение.

Но к цветущим макам с тех пор Афенаис не приближалась и не прикасалась.

ЮЛИАН ЭКЛАНУМСКИЙ О ЮНОСТИ ПЕЛАГИЯ

Когда женитьба вернула мне рассудок, я смог возобновить свои занятия. С новым жаром накинулся я на чтение Священного Писания, греческих и римских классиков, современных поэтов и писателей. Пелагий особенно рекомендовал мне проникнуться Деяниями святых апостолов и их посланиями.

В те годы он словно нес вокруг себя облако радостной благодати. В это облако хотелось войти. И оставаться в нем как можно дольше. Он совсем не был похож на вождя. Или на пророка. Который увлекает других собственной волей. Клокочущей в нем, как смерч. Мы собирались вокруг Пелагия не по приказу. Мы сходились на манящий зов.

Конечно, нам хотелось узнать побольше о нашем учителе. Мы пытались расспрашивать его о детстве, о семье, о годах учебы. Но любопытство наше упиралось в запертую дверь. Пелагий не любил рассказывать о себе. Вежливость не позволяла ему просто промолчать, не ответить на вопрос. Но он умел укрыться за библейской притчей. Или за стихотворной цитатой. Или просто начинал говорить о другом.

Все же по каким-то обрывкам мы смогли постепенно сложить картину его молодости. Он родился в Британии, в семье греческого военного врача, служившего в римском легионе. Отсюда — чистота его речи. И по-латыни, и по-гречески он говорил без акцента. Потом семья переселилась в Галлию. Когда, в какой город — неясно. Несколько раз упоминался Бордо, или, как он тогда назывался, Бурдигалла. Я не исключаю, что именно там Пелагий получил образование. Лучшие профессора и риторы стекались туда в те годы. Его начитанность была невероятной. Он знал наизусть огромные куски из Гомера, из Вергилия, из Библии. Был сведущ и в римских законах, и в истории.

Все же иногда он вставлял в разговор какой-нибудь эпизод из детства. Например, мне запомнился рассказ об отце. У отца была привычка водить сына на прогулки перед обедом. Но однажды дела задержали его, и он сказал, что сегодня слишком поздно, времени не осталось. Увидев огорчение сына, он предложил ему совершить воображаемую прогулку по комнате.

— Куда бы ты предпочел сегодня? К городской стене, на берег реки, в сторону мельницы?.. A-а, мы давно не ходили к казармам. Ну что ж, отправимся туда… Смотри, как быстро подвигается строительство церкви… Это потому, что подрядчику удалось наконец наладить новую подъемную лебедку… Видишь, как много известки и кирпичей она может подать наверх зараз… Теперь свернем на улицу, ведущую к амфитеатру…

Пелагий считал, что эти прогулки в четырех стенах научили его жить воображением. И тут же предлагал нам тему для диспута: хорошо это или плохо — давать волю своему воображению? Обязательно ли мечтательность порождает лень? Спасают ли фантазии от скуки? Что опаснее: безделье, порожденное мечтами, или жажда развлечений, питаемая скукой?

Вообще же отец воспитывал сына в строгой христианской вере. О раздорах между христианами Пелагий узнал только в Галлии — до Британии они не докатывались. Поэтому там можно было еще внушать детям, что каждое слово в Библии — священно. Что грех — это грех и что он — ужасен, праведность — прекрасна, смирение — угодно Богу, гордыня — отвратительна.