На перепутье - Александра Йорк

Тара не смогла закончить предложение, потому что странно сжало горло. На короткий момент воспоминание о залитых солнцем холмах и улыбке Димитриоса лишили ее возможности говорить. Но она тут же взяла себя в руки и снова принялась весело болтать с таксистом.

— Только в Нью-Йорке, — довольно хмыкнул он, — можно сойти с самолета, прилетевшего из Греции, и оказаться в такси грека.

— Да, только в Нью-Йорке, — согласилась она.

В нескольких кварталах от места назначения Тара попросила водителя остановиться.

— Здесь я ребенком сходила с автобуса, — пояснила она.

— Сегодня вечером я буду ужинать у вашего папы! — крикнул он ей вслед.

Снег прекратился, но его оказалось достаточно, чтобы принести загородный покой в Центральный парк. Была тут скамейка… вот она. На ней обычно сидел старый бродяга. Он всегда был там, когда она проходила мимо. Однажды она видела, как он ел китайскую еду из картонной коробки и прямо из бутылки прихлебывал «Джонни Уокер».

Бродяги на скамейке не было. Да и самой скамьи тоже. На ее месте лежал длинный мрачный кусок металла с неровной, бугристой поверхностью. Явно произведение абстрактного искусства, и самое смешное — его тоже использовали в качестве скамейки. На этой, скорее всего, неудобной поверхности сидели в коллективном одиночестве несколько безжизненных людей в тяжелой одежде. Они напоминали старых ворон, единственную компанию им составляли голуби, время от времени претендующие на местечко на этом обломке. Забавно! Как будто город сменил скамейку на «Скамью». Такое может быть только в Нью-Йорке.

Другие неприятного вида конструкции торчали перед жилыми зданиями то там, то сям на другой стороне Пятой авеню. Интересно: они были тут и десять лет назад? Тара не могла не вспомнить о великолепных произведениях искусства, веками украшавших общественные места: статуи героев, богов, воинов или даже идолов. Поставленные на видных местах, они должны были напоминать прохожим о великих достижениях великих людей, великих надеждах и по крайней мере великой власти. О величии. А какая польза людям от этих безобразных, бесформенных груд материала?

Затем Тара оказалась перед великим музеем «Метрополитен».

Подняв голову, она посмотрела на огромное здание, на фонтаны, величественно взмывающие вверх с двух сторон от входа, и испытала знакомый с детства восторг. Впервые она пришла сюда, в музей искусства «Метрополитен», когда ей было десять лет. И с тех пор приходила сюда постоянно, вплоть до того дня, когда в последний раз пришла попрощаться со своими «друзьями», — тогда ей исполнилось двадцать два года. Она знала, что другие девочки каждую неделю ходят в церковь. Ее яростно независимый отец не верил в организованную религию, поэтому в детстве Тара не представляла, что происходит в церквях, но она догадывалась, что, когда люди говорят о своих церквях или синагогах, они, похоже, чувствуют то же самое, что она чувствует здесь. Тара привычно, но с прежним трепетом прошла через величественный портал.

Сдав в гардероб свое пальто и сумки, она поднялась по великолепной внутренней лестнице с чувством, будто была здесь только вчера, с тем же трепетным ожиданием. Ей всегда казалось, что по этим ступеням она поднимается в высший мир, место, населенное благородными образами и идеями, полными цвета, движения, красоты, надежды и обещаний. Затаив дыхание, Тара направилась в свой особый зал, но тут же обнаружила, что экспозиция поменялась, но это не огорчило ее. Она обожала всякие поиски. Разве не на этом основана ее работа? Найдя своих любимцев, она попыталась вспомнить, почему именно эти работы считала своими «друзьями», но не смогла. Зато ей вспомнился день, когда она привела сюда отца, чтобы и его познакомить с ними. Ей было тогда одиннадцать лет, но в огромном музее она чувствовала себя как дома. Она приходила сюда каждый четверг после школы и до танцевальных классов — всего в трех кварталах отсюда. Дважды в год отец забирал ее из школы и шел с ней в танцевальный класс — посмотреть, чему она научилась. Однажды Тара уговорила его пойти с ней в музей. Он идти не хотел.

— Послушай, Чариз (так он ласково ее называл). Я хотел, чтобы ты знала все эти замечательные вещи со всего мира. Поэтому мы переехали в Америку. Но я… и твоя мама — мы простые люди. Мы знаем только греческие вещи.

Тара настаивала, и в тот день они вместе пропустили ее уроки танцев. Отец долго стоял перед каждым из ее любимцев. Один раз он положил руку ей на голову и притянул к своему большому животу.

— Я не знаю, моя Чариз, хорошее это искусство или нет, но думаю, они прекрасные «друзья», как ты их зовешь.

Затем они попали в зал, где была выставлена старинная мебель, и отсюда она долго не могла его вытащить. В Греции он был плотником и сейчас с головой ушел в созерцание европейской мебели семнадцатого и восемнадцатого веков: инкрустация, позолота, резьба… Он никак не мог от них оторваться. Они проторчали в этом зале до закрытия музея. Но больше отец сюда не приходил. Говорил, что чувствует себя неловко в таких местах. Но иногда утром в четверг, когда она уходила в школу, он подмигивал ей и говорил:

— Поздоровайся и с моими «друзьями».

Сегодня, еще до встречи с отцом, Тара поспешила сюда, чтобы полюбоваться сокровищами детских лет. На мгновение ее охватило чувство вины, но тут же исчезло, вместе с другими «сознательными» мыслями, и не пробуждалось следующие два часа, пока она, не отрываясь, смотрела на тех, ради кого пришла сюда. Как всегда, бесстыдно улыбалась ей Саломея: экзотические краски, плавные, порою рваные мазки, смелая композиция — все вместе гармонично выражало открытую страсть; лежала обнаженная женщина с попугаем, простодушная в своей наготе, причем кисть художника очень тонко подчеркивала ее прекрасную реальность, уязвимую в своей быстротечности; воин, возвращающийся с победой, стоял на носу своего судна, навечно погруженный в слепящий свет, и падающий Икар, великолепный герой, жертва собственной дерзости.

Тара разглядывала греческие и римские скульптуры уже опытными глазами, с нежностью вспоминая себя ребенком, которому было до слез обидно видеть мужчин и женщин без голов или без рук.

Затем она остановилась перед мраморной скульптурой, изображающей людей в полете. Куда и откуда они летели, значения не имело. В них чувствовалась устремленность, но совсем не ощущалось страха. Женщина несла на руках ребенка, прикрыв его шалью. Капюшон на голове у мужчины струился за ним, окружая все три фигуры и завершая отважный человеческий момент смелым абстрактным дизайном. Мужчина смотрит вперед и ведет свою семью туда, где безопасно. Женщина следует за мужчиной…

Привратник в доме Леона колебался. Не то чтобы мистера Скиллмена редко навещали женщины, просто было еще слишком рано — три часа дня. Вполне возможно, что он спит и ему не понравится этот ранний визит. С другой стороны, женщина явно была из высшего общества, к тому же она назвалась его знакомой из Греции и сказала, что хочет устроить мистеру Скиллмену сюрприз. Кроме того, она сунула в руку привратника в белой перчатке пятидолларовую купюру. Он пропустил ее, взяв обещание не звонить.