Домой возврата нет - Томас Вулф

— Хо-хо, сынок! Вот когда ты меня застукал! Без зубов, понимаешь, разговаривать трудновато!

Да, всюду бросалось в глаза одно и то же. Джордж замечал это во взглядах, в движениях рук, и то же чувство выдавали, казалось бы, самые спокойные черты. Сол Айзекс, торговец, отвел Джорджа в сторону и зашептал:

— Ты слышал, что говорят про наш банк? — Он осекся, торопливо оглянулся, точно испуганный тем, как воровато прозвучал его голос. — Да нет, все хорошо! Конечно, хорошо. Просто наши тут немножко переусердствовали. Сейчас у нас, в общем-то, затишье, но скоро все оживится!

И все они толковали об одном, повторяли то, что Джордж уже слышал. «Дело того стоит! — с жаром говорили они друг, другу. — Через год можно будет получить двойную цену». Они ловили его на ходу и с величайшей дружеской заботливостью уговаривали вернуться и прочно осесть в родном Либия-хилле: «Ты пойми, лучше места нет на свете!» И, по обыкновению, самоуверенно изрекали свои суждения о делах финансовых, банковских, о колебаниях рынка и ценах на недвижимость. Но теперь Джордж ощущал скрытый за всем этим безмерный, дикий, неистовый страх — страх, владеющий людьми, которые понимают, что погибли, но даже самим себе не смеют в этом сознаться.

Было уже за полночь, и могучий поезд в лунном свете мчался через Виргинию на Юг. Жители захолустных городишек сквозь сон слышали заунывный свисток, потом короткий грохот, когда состав проносился мимо, и беспокойно ворочались в своих постелях и грезили о прекрасных и далеких больших городах.

В спальном вагоне К19 пассажиры разошлись по своим местам. Небраска Крейн лег рано, но Джордж еще не ложился, так же как и три его земляка — мэр, банкир и политический воротила. Все трое — черствые, прожженные деляги, немало повидавшие на своем веку, бескрылые души, и, однако, в каждом еще жило что-то от мальчишки, которого слишком будоражит дорога и неохота в поезде ложиться спать вовремя, каждого тянуло на люди, и они сошлись в прокуренном туалете. Пошли нескончаемые мужские разговоры, голоса за зеленой портьерой то возвышались, то спадали до полушепота. Негромко, воровато, с ехидным удовольствием они вспоминали все новые скверные анекдоты из прежней жизни этого бесстыжего грешника — Судьи Рамфорда Бленда, и каждый рассказ завершался неудержимым взрывом грубого смеха.

И вот они хохочут, хлопают себя по бедрам, потом стихают — и Пастор Флэк уже рвется поведать новую завлекательную историю. Он начинает приглушенно, таинственно, прямо как заговорщик:

— А помните, как он…

Тут портьера откинулась, все подняли головы, и вошел Судья Бленд.

— Ну-ну, Пастор, — ворчливо спросил он, — что «помните»?

Под ледяным взглядом незрячих глаз, неподвижных на иссохшем лице, все трое не находили слов. И смотрели на вошедшего с чувством, которое мало назвать страхом.

— Так что же вы тут помните? — повторил Судья порезче. Он стоял перед этими троими, прямой и хрупкий, сложив руки на набалдашнике трости, которой он уперся в пол перед собой. Потом повернулся к Джарвису Ригзу: — Помнишь, как ты основал банк — и хвастал, что «во всем штате нет другого банка, где капитал растет так быстро»; а за счет чего растет, вопрос другой, тут ты был не очень-то разборчив? — Судья вновь обернулся к Пастору Флэку. — Помнишь, как один из «наших мальчиков», — ты их называл мальчиками, ты ведь вообще любитель мальчиков, верно, Пастор? — помнишь, один такой «мальчик» занял денег в этом самом «быстро растущем» банке и купил двести акров земли на холме за рекой (теперь он повернулся к мэру) и продал эту землю городу под новое кладбище?.. Хотя (он опять обращался к Пастору Флэку), право, не понимаю, чего ради мертвым так уж стараться хоронить своих мертвецов.

Он выдержал внушительную паузу, точно провинциальный адвокат перед заключительным обращением к присяжным.

— Что еще вы помните? — Он вдруг заговорил громко и резко, в полный голос. — А я, думаешь, не помню, как ты, Пастор, все эти годы заправлял нашим городом? Думаешь, не помню, сколько выгоды ты извлек из этой самой политики? Ты же никогда не стремился занять высокий общественный пост, не так ли, Пастор? Нет, нет, ты же сама скромность! Но ты умеешь выбирать патриотически мыслящих граждан, которые весьма к этому стремятся, в своем великодушии они прямо-таки жаждут служить своим собратьям! О да. Недурное дельце, приятно им заниматься на досуге, не так ли, Пастор? И все «мальчики» — участники и акционеры, каждый получает солидную долю барыша, — ведь так это делается, а, Пастор?.. Еще что вы тут помните? — снова выкрикнул он. — А вот я, может быть, помню, что город развалился на части, и в страхе ждет разорения, и только и помышляет, как бы отодвинуть час неминуемой гибели? Да-да, Пастор, я прекрасно помню все эти дела. А между прочим, я-то в них не участвовал, я человек маленький. Ну да, — он укоризненно покивал, — прижмешь иной раз какого-нибудь черномазого, извлечешь толику дохода из черного квартала, даешь кой-какие незаконные ссуды, потихоньку-полегоньку занимаешься ростовщичеством… однако же потребностей у меня всегда было немного и вкусы самые неприхотливые. С меня всегда хватало, ну, скажем, скромных пяти процентов в неделю. Так что мои капиталы невелики, Пастор. Я много чего помню, но теперь мне ясно, что я растранжирил силы и здоровье, растратил все свои таланты на беспутную жизнь, а вот благочестивые пуритане добродетельно предавали свой город и служили не за страх, а за совесть погибели я разорению своих сограждан.

Опять минута зловещего молчания — и когда Судья снова заговорил, негромко, почти небрежно, в ровном голосе его звучала насмешка:

— Боюсь, прожил я свою жизнь в лучшем случае пустоплясом, Пастор, и на старости лет придется мне вспоминать одни пустяки: разных веселых вдовиц, которые приезжали к нам в Либия-хилл, да покер, да скаковых лошадей, карты и кости, да виски всех сортов… короче сказать, всяческую скверну, Пастор, о которой ваш брат праведник, кто аккуратно каждую неделю ходит в церковь, и понятия не имеет. Так что, надо думать, я стану в старости утешаться воспоминаниями о своих грехах — и под конец меня, как всех добрых людей, похоронят среди прочих благодетелей общества на дорогостоящем кладбище у нас на холме… Но я помню и еще всякое разное, Пастор. И ты тоже можешь припомнить. И, может быть, моей скромной деятельностью я тоже послужил некой цели — надо же кому-то быть паршивой овцой в столь достойном стаде.

Те трое молчали, как рыбы, не в силах отвести от него виноватых, испуганных глаз, и каждому казалось, что холодный, невидящий взгляд пронизывает его насквозь. Еще минуту Судья Бленд молча стоял перед ними — и вот, хотя ни один мускул не дрогнул в его застывшем лице, в углах запавшего рта вновь медленно заиграла все та же призрачная, неуловимая улыбка.

— Доброй ночи, джентльмены, — сказал он, повернулся, подцепил тростью портьеру и отодвинул в сторону. — Еще увидимся.

Всю ночь Джордж лежал в темноте и смотрел на скользящую за окном, в полном тревожных снов лунном безмолвии, древнюю землю Виргинии. Поля, и холмы, и ущелья, и реки, и вновь леса, вечная земля, бескрайняя земля Америки все скользила и скользила мимо в необъятном лунном безмолвии.