Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко

class="p1">152. И сошло с земли его имя…

153. Почти рисовальщицы и преподавателя птичьего пения, а третья… где третья?

154. Нет никакой ощутимой грани — в соседней комнате, или на подпольной работе, или в трамвае. Главное, она продолжает свой путь.

157. Имя Иов не сойдет с земли… пока последний обделенный не дождется возмещения всех потерь, которое никогда особенно не спешит…

158. Разве папуля Теодор не должен был поддержать семью учителя и друга? Вы найдете прецедент в Библии: кто-нибудь наверняка уже взял жену канувшего старшего брата своего…

159. Так не должен, а женился на чужой жене не первой юности… на опоре своего дорогого учителя — по любви? И впустил к себе чад его — с тем же…

161. Ибо чужие дети — всегда лучше…

164. А может, и при живом их папе — уже шуршали амуры?

167. Естественно — общая научная тема. Но кто вам решил, будто от папы осталось неопубликованное — и оно гениально?…

170. Разумеется, папа был гений, никогда не сомневалась. Так кто мешает — и папуле Теодору… Уж такое наше везение: сразу два — в одной нескромной семье.

174. Кирочка Львовна настаивает, что вы — автор сценария? А вашу фамилию мы случайно не знаем, нет?

176. Как, как вы назвали?

178. Кто вам сказал, что это редкая фамилия? Редкая долетит до середины Днепра…

180. И мы всерьез не слыхали? Правда, не на литературной ниве, а… Дорогая, разве мы…

181. Вы так смеетесь? Над самой смешной — со дня присуждения фамилий?

185. А ваш, например, дедушка не служил в предвоенном году в Академии наук? Мы пришли к папуле… нет, настоящий наш папочка был уже не в Академии… но Теодор, он, знаете, приближался к должности, достойной большого ученого…

186. И мы решили ждать его — не в безглазом коридоре, а на всеохватной крыше. И вдруг… никогда не могу вспоминать без смеха! Такой выпученный и встрепанный, просто с бежавшим лицом — и ринулся нас спасать!

187. Бедный так перепугался, что мы уже летим с крыши, и устроил непревзойденный переполох — просто ад! Тебе не показалось, что он выскочил не из каморки завхоза, а из ненормального дома?

189. И вы думаете, мы не запомнили на всю жизнь его фамилию — и она не ваша?

191. Будете отрекаться от вашего дедушки?

193. Три нежных юных прелести — или две? — на вершинной крыше… Бесстрашны, не подвержены ни срывам, ни вольным падениям — всем на радость. Не представляю, что мешало моему всклокоченному дедушке наслаждаться набранной свыше музыкой ботинок.

197. Мой дед, минуя пряничного старичка, позволил убить себя на войне. На Украине, не успел даже до заграницы. Так и не посмотрел — ни орлом, ни мышью… Но бабушка и сын, и две моих тетки обожали его! Недавно ко мне выпала мизерная фотография реалиста, они хранили даже квадратный сантиметр!

198. А чем это могло помешать ему накануне быть завхозом в Академии наук?

201. А теперь, дождавшись, когда некому за него заступиться, поскольку любящие утратили связи с землей, три сестры Макбета вершат ему — осмеяние? Не все спасители получили их жаркую благодарность? И я почти уверена, что он служил инженером — и там, где бьется инженерная мысль. В крайнем случае можете поместить в Академию — его брата Вольдемара. Моего дядю Вольдемара. Хотя его профессия для меня — тайна. Я не знаю, как его выгородить, отказать — в добротном, не исчерпавшем срок поступке, мы не были с ним знакомы…

203. Но кто-то должен за него заступиться? Где его дети? Или спустятся назад какие-нибудь Белка и Стрелка…

205. Всех затмила — польская жена, ее звали Ядвига. Пугающей красоты! Вот за ней, кажется, остались — двоюродные… или внучатые…

XXM

…и тогда его взгляд обратился в раскатившееся, как гром, небо ранней весны — туда, где оттаяла смена тщеславной лазури, какая родится лишь над морем, и его просьба облеклась в слова: если суждено свершиться этому событию, совершенно побочному и необязательному, но повергающему его — во прах, дано угодить в него этой летящей откуда-то сверху чаше, хоть могла бы и обогнуть, и края ее столь искусаны, что не знаешь, к какому рубежу себя приложить… да, так пусть прежде он встретит того человека, воздух знает, о ком… понимая, что условия невозможны, да и неисполнимы, что пути, обгоняющие обоих, чтоб вынашивать и продлять этот город сомнений и совпадений, как будто смирившийся с собой — в семафорах солнц и лун, и в расстановке тюрем дождя и иных цитаделей, до сих пор поспевавших к тому и к другому — на староуличном зоосаде, каменеющем и бледнеющем — в пристальных взорах… в отнесенных к слепоте нарядах лилий и невест, и той и этой Фемиды, и в судных днях… наконец, к Шопену из окон — и отхлынувшему по лестницам вниз… что этот город двух господ никогда не сведет их пути друг с другом. Что рассыпанные ими следы совместятся, лишь когда их начнут выметать — в общей спешке уличных обломков, в изможденье и оседании лицевых линий, и в полуночничестве кумиров, украдкой выбирающих себя из разлетевшихся стекол и дневниковых клочьев… Словом, так пусть он увидит его — хотя бы на пустое мгновение!

И уже на сломе третьего дня вдруг случилось чудо: тот человек шел ему навстречу улицей Вечера и Весны, пронося в волосах своих — угли и патроны ветра и подняв зябкий ворот темно-красного, выкроенного из заката плаща, и торопился, держась совсем близко от стен, от их отпущенного на второй план камня, и не видел просившего. Впрочем, и тому удалось заметить испрошенного — лишь в последний миг, чуть глубже рассеянности — и все бы минуло…

Видение, которое и неделю спустя… но рассыпанное на прокат параллелей: краски, игральные кости, гору тьмы — предстало в совсем случайном для него, утвердившемся уже за заставой дня переулке, где кости огней были брошены — в проигрыш и бездействовали, и ничто не отчеканивали от полной тьмы, лишь высота отделяла — от града звезд, и вдруг взошли и полыхали набухшие багровые буквы, имя кафе: Дамаск, и в замкнувшемся ночном воздухе построился грозный ряд поднявших вороты пунцовых окон, плеща под полой — непроницаемой восточной музыкой…

И новую неделю спустя — отблеск отблеска… в его глазах — или в волочащемся путешествии волнующимся на стороны трамваем, почти сошедшим — в разбитую на квадраты серебряную весну и скрепленным — завиральной длиной и спуртом бегущих по потолку поручней, и вылощенных рекламой карнизов, и скачущими из листовки в листовку